– А тебе-то до него что?

– А то, брат, что я у него работать буду! – сказал Петя. – Он теперь в Подмосковье строит, с отцом у них появились точки пересечения. И прикинь, отцу хватило мозгов ляпнуть, что я пианист. Ну у Михал Глебыча полный восторг. А-ха-ха! О-хо-хо! Что да как да где учился! Я, говорит, сам однажды чуть виолончелистом не стал! Бросай, мол, Петька, эту лабуду, я из тебя человека сделаю! Видишь, руку об его зубы ссадил! – и Петя кивнул на пластырь.

Слегка оторопев, я уставился на заклеенный кулак.

– Да не бойся. Все живы! Он меня позвал типа поговорить о будущей службе. Я, в общем, неплохо был подготовлен, папа меня натаскал. Ну наврал, конечно, с три короба. Обсудили. И вдруг Пажков говорит: я, Пётр Олегович, очень уважаю хорошую музыку и разбираюсь. Жалко, нет у меня в этом вопросе соратников – одни примитивные субъекты вокруг. Я, говорит, инструмент куплю нам в офис, будешь мне по праздникам и в будни слух услаждать! Ну я, естественно, подумал, он шутит. А потом чувствую: даже если это и шутка, она меня унижает! Отвечаю: нет, Михал Глебыч, вряд ли. Я вот так вот, ради услаждения, играть не люблю. А он давай со мной жалованье обсуждать, нолики накручивать! Сыплет бредовыми суммами и хихикает!

– Классические с тобой, Петрович, происходят сюжеты, – заметил я.

– Это точно! – кивнул Петя и, машинально взяв с пианино ручку, зубами снял колпачок. На подоконнике, я заметил, у него уже валялось три таких же, «съеденных» вдрызг. – Так вот, я зверею потихоньку, а он смеётся. Ты, говорит, Пётр Олегович, ну просто герой изящной словесности! Гордая невинность!

– А ты сразу и в зубы!

– Что значит сразу? А я что, по-твоему, должен терпеть, как всякая сволочь надо мной ржёт и по щеке треплет? Да мы так, самую малость… – остывая, прибавил Петя. – Его к тому же этим не проймёшь. Утёрся и кричит охраннику: мол, сфоткай меня с пораненным господином Вражиным! Будешь, говорит, у меня в архиве. Может, когда и дойдут до тебя руки.

– А сейчас чего звонил?

– Переживает, как рука, не нагноилась ли. А то, говорит, у меня слюна ядовитая. Смотри, говорит, лечись, а то чем играть мне будешь?

– Может, у него психическое заболевание? – спросил я.

Но Петя качнул головой и, неожиданно бодро на меня поглядев, произнёс:

– Да он на самом деле классный мужик! Наполеон! Забавный такой – мелкий, рыжий, и при этом мощь колоссальная! Личность, понимаешь? Не такой, как все. Хочу у него учиться.

– Как обзавестись ядовитой слюной? Ну вперёд!

Петя поднял крышку пианино, беззвучно тронул клавиши и, как и в прошлый раз, тут же закрыл. Сверху поставил локоть. Его карие глаза, упёршись в меня, стали угольными.

– Знаешь, у меня никогда не было денег. У тебя были. У меня – нет. Видал, на каком убожестве я езжу? За отцом донашиваю. Вместо всей этой нищей лирики давно надо было поставить цель. Просто взять и поставить.

Тут как-то долго, надсадно он посмотрел в окно на застроенный горизонт – как будто и правда решил водрузить свою цель на крышу дальней высотки.

В это время девочка лет пятнадцати, бледненькая, с гимназическими косами по плечам, глянула в кабинет и замерла, не решаясь войти.

– Наташ, чего забыла? – обернувшись, спросил Петя.

Девочка помедлила и, уронив неслышное «извините», отшатнулась в коридор. Дверь закрылась.

– Шантажистка! – сказал Петя, нахмурившись. – Музыку она бросит! Что я теперь, из-за таких всю жизнь свою молодую должен здесь промусолить?

Он мотнул головой и, решительно поднявшись, сгрёб с подоконника огрызки ручек, наушник и телефон. Оглядел кабинет – не забыл ли чего? Солнце в окне высветило на полу белый квадрат.

– Ну что, поехали? – сказал он бодро.

По периметру расчищенного двора лежал снежок, нападавший за праздники, и не было ни души – за исключением большого рыжего пса в колтунах. Увидев Петю, пёс подошёл и ткнулся носом в брючину.

– Тоже вот – ещё один! – сказал Петя. – Надоел ты мне, Михалыч! Ну что ты меня караулишь! Я тебя утром кормил? Иди, гуляй! Вот видишь, чего творится? – обратился он ко мне. – Прямо оцепление выстроили – не сбежишь!

Мишка фыркнул и пошагал прочь, тряся шерстяными лохмотьями. А Петя обернулся на окна: в одном из них, перемешиваясь с работой флейтиста, гремел ручей фортепиано.

– Наташка Рахманинова чешет, – проговорил он, весь уходя в слух. – Куда ж она лепит! Там же лига!.. – и, вдруг опомнившись, быстро пошёл к обочине, где стоял мой вполне замызганный, как раз для поездки в деревню, джип.

– Дашь порулить? – сказал он, усаживаясь на водительское место и поправляя зеркала. Я послушно сел справа. – А что мотоцикл? Накатался?

Вникая в чужую машину, Петя стартовал аккуратно. Впрочем, скоро вошёл во вкус и, свернув на трассу, принялся шнырять по рядам.

– Я себе тоже такую куплю. Или лучше, – сказал он, разгоняясь по крайней левой.

Я хотел возразить, что Майин доктор ездит на «ниве» и счастлив. Это во-первых. А во-вторых, даже за такую бессмыслицу, как хорошая тачка, иногда приходится заплатить всем. Но промолчал, пожалев Петину надежду на обновление.

По милости моего разгулявшегося друга мы летели как ненормальные – зимой, по скользкому «кольцу», под рёв тяжелого рока.

– А кстати, едем-то куда? – спросил он. – Колись, а то поворот проскочим!

Я подвернул звук и объяснил дорогу, а там, слово за слово, выложил всё, что успел нафантазировать о Старой Весне, включая и цель поездки. Нам с Петей предстояло определить, можно ли человеку, а именно мне, построить там дом и жить в нём с Майей и Лизкой, которых, конечно, верну.

– А на пенсию что, уже заработал? – завистливо спросил Петя.

– Нет, – сказал я. – Но это как-нибудь обустроится.

Под лекцию Пети о том, что на земле ничто не обустраивается «как-нибудь», а также иные споры и разговоры мы провели дорожное время. Наконец за поворотом лесного коридора открылись поля, холмы и по левую руку – стены монастыря. Над этими стенами, как столб пара, поднималась в синеву небес колокольня без колокола. Её очертания казались растёртыми по небу ластиком. Возникала мысль, что белый монастырь тает. Вот настанет оттепель – и он сойдёт вместе со снегом.

Когда мы проезжали мимо монастырских ворот, с обочины на шоссе выскочил парень и растопырил руки, собираясь принять нашу машину в объятия. Петя стукнул по тормозам. Тут же грузная женщина в белом халате налетела на парня, как куропатка на мышь, и поволокла прочь.

Слегка побелевший Петя сдал на обочину и, опустив форточку, прислушался к её воплям.

– И как расценивать этот знак? – спросил я.

– Ну что тебе сказать, – рассудил он. – Можно как «стой, не ходи», а можно – как то, что тебя встречают с распростёртыми объятиями… А ну подожди-ка! – перебил он сам себя и, высунувшись в форточку, пригляделся к табличке над воротами. – Да ты знаешь, что это такое? Психиатрический интернат! – и он со смешком обернулся ко мне. – Слушай, Костя, если ты купишь здесь участок, а потом сбрендишь – тебе тут будет недалеко.

От «монастыря-дурдома» до моей деревни в самом деле было два шага.

Мы остановились под холмом и вышли из машины. Дорожка в гору была расчищена, но не сегодня и не вчера. Проехать бы можно, однако с риском.

– Ну вот! – сказал я Пете, кивая немного вверх, на деревушку.

Старая Весна взошла на пригорок и скромно встала к лесу. А кто она, Старая Весна? Кучка домов? Нет, дома казались цыплятами, выпущенными на спину холма. Наверно, – решил я. – Старая Весна – это земля, лес. А дома только прилепились к ней, и она их пожалела.

– А дорога-то никакая! – заметил Петя, поднимаясь в горку. – Как ездить будешь?

Взобравшись, мы повернулись к долине. Под солнцем весь школьный Пушкин был виден нам: январский день, похожий на иконостас, начищенный к празднику.

– О-го! Да у вас тут Альпы! – сказал Петя, щурясь на солнышко. – Если Михал Глебыч увидит – держись. Влепит вам горнолыжный парк. Он как раз по вашему направлению сейчас шурует.