Как раз к распутице, когда колёсики старого «опеля» перестали справляться с глиной, ко мне на холм заявился ещё один гость.

– Принимай должок! – крикнул Петя, спрыгивая в грязь с подножки моего внедорожника.

Он неплохо его подновил. Сменил ещё мною погнутый диск, отполировал царапины, а сиденье рядом с водительским завалил коньяком в пижонских коробках. Такова была его скромная благодарность.

– А моя красавица через пару дней будет. Какая – не скажу пока! – сообщил он и улыбнулся, наивно рассчитывая удивить меня какой-то там жестянкой.

Закурив, Петя поглядел в долину, подёрнутую жирком тумана. Понемногу его лицо переменилось, утратило спазм успеха. Он закрыл глаза и пару минут блаженствовал в тишайших аудиоволнах русской природы.

– Ладно, показывай хозяйство! – наконец сказал он.

Со снисходительным одобрением Петя оглядел мой беспорядок, попинал колдобины, подняв рубероид, изучил начавший синеть брус и задал неожиданный вопрос:

– В тельняшечке не мёрзнешь?

– Да ты чего! Вечер тёплый!

– Тёплый, говоришь? Ну тащи тогда чаёк! На ступенечках у тебя посидим, пообщаемся!

Через пять минут мы уже сидели с ним на верхней ступеньке бытовки, обнимая горячие чашки. Дымки сдувало вдаль – они смешивались с туманом, а из динамика Петиного телефона плыла тихая и очень важная мысль. Может быть, самая главная. Петя назвал её Сарабандой из до-минорной партиты. Но мне куда больше, чем название, хотелось знать перевод этой музыки на человеческий язык, хотя бы краткий. Наконец внутренний голос отозвался на мой запрос: «Болван! Эта музыка о том, что Бог есть!»

– Как тебе? – улыбнулся Петя с гордостью, как будто это было его собственное сочинение. Горизонт, недавно широкий, надвинулся на холм валами тумана. Налетел ветер со слабым дымом, и вскоре я уже не смог бы отделить музыку от тумана над полями. Бах стал русской осенью, душистой и мглистой.

– Что творится со мной по ночам – хоть спать не ложись! – сказал Петя. – Весь день брожу в пажковском угаре. А как засну – начинается! Я за эти месяцы всё переиграл.

Даже то, чего в глаза не видел. Сплю и разучиваю. Чёрт его знает, как это выходит. Вещь на слуху – и мозг это дело как-то сам трансформирует в ноты. Сегодня снился зал какой-то непонятный, типа школьного актового, в первом ряду все мои, и умершие, бабушка… А на днях, прикинь, во сне мне мой рояль буквально, как Мойдодыр, заявляет: мол, или я немедленно верну ему трёхтомник Бетховена, который я, типа, спёр, или он мне прямо в квартире устроит аутодафе! Нет, ты представляешь, какого масштаба бред? Эх, тяжело мне ломаться!.. – И Петя, перехватив чашку, прижал к виску её тёплый бок, как будто у него разболелась голова.

– Ты прости брат, что я тогда, ночью, не поговорил с тобой! – сказал он. – Пажковская презентация была в башке – не смог переключиться. Давай, рассказывай, чего там у тебя стряслось? Если ещё актуально.

Я махнул рукой: проехали.

– А ты не особо-то, я гляжу, тоскуешь. Природа, вон, тебе нравится. Когда главное потерял – знаешь, не до природы. – И Петя очень внимательно, пожалуй, даже с пристрастием посмотрел на меня. – Тебя вера, что ли, бережёт? Веришь, что всё поправится?

Само собой, я верил. А как иначе? Надо только перетерпеть этот кусок выжженного времени, глупую дырку в судьбе.

– У меня, брат, такое чувство, что ты под наркозом. Не проснёшься никак. Ты просыпайся, я тебя прошу! – сказал он задушевно и тронул моё плечо. – Ты вообще-то как тут? С народом познакомился? Эти-то, у которых рояль, что за люди?

– Люди нормальные, да только я им ни к чему.

– Что значит – ни к чему? – возмутился Петя. – Тебя чего, пнуть на тренинг по избавлению от комплексов, или сам разберёшься?

Вечер совсем завалил долину белыми шматками тумана. Пете было пора в Москву. Я отдал ему ключи и документы на старенький «опель». С умиленим он сел за руль и, устроившись поудобнее в скрипучем кресле, сказал:

– Ну и кляча! Как ты ездил-то на ней?

– Оставь мне музыку, – попросил я, склоняясь к опущенной форточке. – Я с ней уже как-то обвыкся.

Он включил допотопную сидишку и, вынув один за Другим все шесть дисков, протянул мне в форточку. Я вспомнил его жалобу на музыкальные сны.

– Петь, а ты-то сам? Справляешься, или, может, чем помочь?

Петя взглянул с насмешливым удивлением. Он уже успел сменить лирический настрой на деловой. Я опоздал с вопросом.

– Помочь? Нет, брат, мне помогать не надо. Это я тебе помогу. Жди!

Не очень-то надеясь на Петину помощь, а главное, понимая, что на данный момент вся карта, какая у меня есть, разыграна, я сделал единственное, что мог, – ударился в хлеб.

В настоящей печи у нас пеклись калачи с дымком. Нормальные старомосковские калачики с ручкой и кошелем. И много чего ещё. Чтобы ассортимент не наскучивал, мы поставили в зале возле кассы специальную корзину для хлебного «прогноза погоды». Это значило, что каждый день на почётном месте возникал какой-нибудь батончик, сайка или кирпичик с названием, соответствующим метеопрогнозу на сегодня. Например: каравай «Плюс восемь с дождём». Или батон «Минус два, гололедица».

Это была просто шутка, но потом я прислушался к вкусу: хлеб, испечённый в дождливый день, был не похож на хлеб солнечный. А когда подуло первым снегом и корка хрустнула, как ледок, я окончательно убедился, что в нашей шутке есть доля правды.

Поначалу меня беспокоило, что охотников до «гололедицы» не найдётся, однако ж нет: народ любопытствовал. Людям хотелось отведать дурной погоды на вкус, тем более что у нас она всегда была тёплая, пропечённая и с дымком.

Вскоре булочная принесла чудесный плод: у нас появились завсегдатаи. Мне нравилось выглянуть в зал и увидеть, как войдёт человек со знакомым лицом, изучит «прогноз» и, взяв булку и чай, сядет за столик. Я узнавал не только лица, но и сумки и куртки, сложенные на стульях. Наконец мы догадались поставить вешалку.

Хлебное дело спасло меня от неминуемого уныния. Я потому только не утонул в тоске, что был занят. Забыл я и о доме. Точнее, отложил строительство до весны – на всё меня не хватало.

Однажды, въезжая после работы на холм, я различил на участке людей, ворочавших мой сложенный брус. Все четверо были в зелёных форменных куртках. Преодолевая шок, я двинулся навстречу нежданным гостям и через десяток шагов облегчённо вздохнул: на ступенях бытовки, смеясь, прожигая нежный воздух Старой Весны торжествующим взглядом, меня дожидался Петя. Его брюки и исключительные ботиночки были заляпаны глиной родной земли, зато на ступень, прежде чем сесть, он постелил картонку.

– Это что? – спросил я, ошеломлённо протягивая ему ладонь.

– Вещи из бытовки убери! – велел Петя, наслаждаясь моим изумлением. – Там ребята жить будут. А ты в булочной пока поночуешь.

– Погоди-ка… – начал я.

– Поставят, сколько успеют, – перебил меня Петя. – Хотя бы сруб осядет. А то ещё плюс год. И потом, сгниёт же всё! – сказал он, кивая на подмокший лес, сваленный по краю участка.

Оказалось, у одной из бригад, занятых в коттеджностроительных предприятиях его отца, образовалось окошко, и Петя заманил ребят ко мне.

– Не бойся, сделают дёшево и сердито, – сказал Петя. – Я им на зиму обеспечил шикарный объект. На него другая бригада шла, но я попросил. Хрен они его получат, если схалтурят. А тебе, брат, задание. До морозов чтобы была скважина – запаришься из колодца таскать! Ну и забор поставь.

Ты вообще чего себе думаешь – в чистом поле жить без забора?

Несмотря на пустячный тон, каким он произнёс свою реплику, его карие глаза посветлели и переливались счастьем. Петя обожал обустраивать чью-нибудь непутёвую жизнь.

Освобождать бытовку я не стал, сплавив Петиных строителей в избушку на дальнем краю участка. Зато прочие его советы нашёл разумными. В ближайшие дни нанял бригаду бурильщиков, и на участке появилась артезианская скважина – двухсотметровый жёлоб в глубь тысячелетий. Потрясённо я изучил эту вполне реалистичную машину времени, измазал пальцы в чёрной глине Юрского периода, вырвавшейся из-под бура прямо на мой лужок. И долго ещё не мог обвыкнуться с глубиной, раскидывая лопатой по участку грязь палеозойской эры.