У забора следы моей машины замело. Волны снега посверкивали на солнце, как драгоценная шкура. Сегодня суббота, рассудил я, топая в бытовку за документами. Мама говорила, что с утра она поведёт Лизу в Ледовый дворец, а потом оставит у себя, потому что у Майи дела. Это значит, они заедут к маме за Лизой вечером. Что мешает мне оказаться к вечеру у моих? Зачем? Не спрашивайте. Просто чтобы совершить действие. Хоть какая-то альтернатива древоподобному обмиранию на ветру!

Когда, прорвавшись по обочине через пробки, ссадив о бортик диск, я почти добрался до окружной, мне позвонила мама. Ей хотелось узнать, соизволю ли я заехать, или меня не ждать. «Но Лизы не будет, – предупредила она. – Их чёрт понёс в Переславль! Сырость такая и темнота, нашли время!»

В Переславль! Если б я не был в пути, возможно, это известие обескуражило бы меня. Но за рулём – как на войне, решения принимаются молниеносно. Я развернулся, домчал до бетонки и по скользящей слякоти декабря погнал в сторону Ярославки.

Я был в Переславле в ранней юности, и, на первый взгляд, в нём ничего не изменилось с тех пор. Одно открытое пространство сменяется другим. Храмы и колокольни охраняют простор, словно сторожевые башни. Под их защитой, посреди заснеженного луга над озером, я нашёл беглецов.

Майя в чёрном пальто и белой беретке фотографировала. Ни увесистого профессионального объектива, ни вкуса к чёрно-белым тонам прежде не было у неё. Она предпочитала карамельные цвета и «мыльницы». Кирилл сидел неподалёку на складном рыбацком стульчике – не поленились же притащить! – и следил за её перемещениями по краю обрыва. Мне не было видно лица, но если бы талантливый художник поймал поворот головы и Майину фигурку в отдалении, в сяк догадался бы, что речь идёт о любви.

Бросив машину поодаль, я подошёл и остановился у края луга, не смея продвинуться в его белую глубину. Ничего лирического или трагического не было во мне в ту минуту. Я тупо смотрел на чужое счастье, и мне казалось, что моя душа набита жестянками, дурно вскрытыми банками из-под консервов. Стоит тронуть этот мешок – и десяток ржавых зазубрин раздерёт его стенки в кровь. Лучше замрём.

Скорее всего, я так и уехал бы незамеченным. Разгулял бы тоску по обледенелым дорогам области. Всё испортила внезапная мысль-прострел: а где Лиза?

– Эй вы! А Лиза где? – заорал я, двинувшись напролом по снегу.

Майя обернулась и, подавшись назад, чуть не села в снег. Фотоаппарат выпал из рук и камнем повис на шее. Вскочив со стульчика, к ней на подмогу уже спешил Кирилл. Через пять секунд дивизии сомкнулись и, справившись с первым потрясением, пришли в боеготовность.

– Куда вы дели мою дочь? Кто вообще вам позволил тащить её зимой в тмутаракань? Значит, ко мне в деревню нельзя, а сюда можно? – городил я, не очень отслеживая смысл слов, срывавшихся с языка.

– Остановись! – шагнув мне навстречу, крикнула Майя и выбросила вперёд руку. – Стой здесь и слушай! Моя дочь будет ездить туда, куда я считаю нужным. А если будешь шпионить и мотать нервы, я решу этот вопрос через суд. Уверен, что сохранишь свои права? А про маму свою подумал? Сильно сомневаюсь, что ты отторгуешь для неё свидания с внучкой! То, что они видятся, – моя добрая воля. Береги её, ясно?

Я замедлился, как подбитый танк, и, дымясь, встал. Мгновенное удивление, что в меня попали, сменилось тяжестью убитого тела. Я понял, что должен предать себя земле, и медленно рухнул в снег.

Белое полотно, кое-где измятое Майиными шагами, обняло меня тесно, и повсюду над белизной зашевелились вершинки жёлтых соломинок – бывшие цветы. Я узнал их сердцем. Это был тот самый луг, на котором Майя рвала букет тем горьким летом.

Пока я справлялся с воспоминанием, в уши покатилась волна шороха и скрипа. Это Кирилл шёл ко мне по снегу и, подойдя, сел на корточки. Он смотрел на меня с жалостью и лёгким испугом – как ребёнок на зашибленную ворону.

– Лиза на «народных промыслах». Они там куклу шьют, – тихо проговорил он.

– Ну, Кир, как поживает твоё расследование? – спросил я, взглядывая. – Всё выяснил, или есть вопросы? Спрашивай – вот он я. А то через третьи руки – это ж сплетня получается!

– Какое расследование, Кирилл? – приблизившись, заволновалась Майя.

– Ты давай уже, поторопись! – продолжал я, наслаждаясь затекающим в спину холодом. – А то ждать надоело! Представь – один на вершине холма, и вокруг ночь. Воют волки, скачут монголы, едут танки! Человек выпал из космоса в хаос. У него больше нет оси, и это сделал ты! Так что расследуй уже быстрее и поступай по справедливости. Или на тебе будет смертный грех!

Майя склонилась ко мне. Фотообъектив на её шее завис надо мной, как камень.

– Послушай, Костя, шантаж – это стыдно! – воскликнула она с самым искренним возмущением. – Ты же сильный человек, ты должен перевернуть страницу!

Я вгляделся, желая по каким-нибудь признакам убедиться, что это глупое создание – кто угодно, только не Майя. Но нет, это была она – только теперь свободная, энергичная, смелая, готовая грызться, как волчица, за своё счастье. С ней случились великие перемены. Дюймовочка повзрослела. Я думал, Майя – цветочная фея по генетике, а оказалось, она просто была ребёнком.

– А если он не может перевернуть страницу? – вдруг сказал Кирилл.

– Что значит не может? – оторопела Майя.

– Да! А если я не могу перевернуть страницу? – с жаром подхватил я и сел в моей белой ванной.

– Но ведь это не повод преследовать людей! – накинулась Майя. – Разве повод? Если не можешь перевернуть сейчас – подожди, может, чуть позже!

– Да пожалуйста! – воскликнул я бодро и, выбравшись из берлоги, в два прыжка достиг стула, на котором недавно сидел Кирилл. Брезентовая перетяжка не отличалась комфортом, и всё же я настроился на длительную забастовку. – Как скажешь! Буду сидеть и ждать! А вы мне будете таскать пропитание – пока страничка-то не перевернётся! Идёт?

Никто не отозвался – даже Майя не нашла что сказать. Я покосился на Кирилла: его вид был одновременно жалок и мужествен. Между бровей залегла складка, как будто он силился скрыть адскую головную боль.

И тут я поймал кураж. Скопление беспорядочных эмоций рассеялось, как толпа облаков, и на их месте засиял смысл. Невероятное его солнце моментально припекло меня.

– Сказать, чего по правде хочу? – произнёс я, решительно взглядывая на Кирилла.

Он сжался и посмотрел без надежды.

– Да не бойся ты! Хочу братства со всяким человеком. Даже если меня этот человек кинул. Всё равно – и с ним хочу братства! Хочу, чтобы всяк всякого понимал! Ну мы-то с тобой, конечно, не сразу. Сначала выясним до конца.

– Может, не надо выяснять? – сказал Кирилл. – Мне тогда руку зашивать пришлось.

– Да ладно, недорого за счастье! А сказать теперь, чего не хочу? Не хочу смиряться вот с этой развилкой – вы направо, я налево. Не хочу топать в одиночку. Ясно? Что ты встал и молчишь, как церковь? Отвечай! Я ведь отсюда не сдвинусь!

В голове моей бил прибой – мне казалось, её вот-вот разорвёт пульсом.

Вдруг лицо Кирилла разгладилось – какая-то весёлая в нём мелькнула мысль. Он черпнул «плюсового» снега и, спрессовав в ладонях комок, саданул мне по уху.

– Кирилл! Ты что? – крикнула Майя.

Он не ответил, только отступил на несколько шагов для размаха и с упрямым отчаянием взялся обшвыривать меня тяжёлыми комьями. Я не увёртывался.

– Да оставь ты его! Пусть сидит хоть сто лет – не видишь, он больной! – негодовала Майя.

Я даже усмехнулся. Наивная! Как же он оставит меня, раз я «больной»? Он давал ведь, верно, клятву Гиппократа. Так и будет лупить, пока не возьмусь за ум.

Наконец один комок угодил мне по физиономии. Лицо зажглось. Снежная пощёчина отрезвила меня.

– Спасибо, достаточно, – сказал я, вставая. – Пошли за Лизкой.

Мы шагали втроём по белой дороге, каких не бывает в Москве. Следы шин, как клеточки марлевого бинта, вытягивались к горизонту. Я думал: вот хорошо, я не один! Мы идём вместе, три земных человека. И хотелось тянуть и тянуть эту игру – хоть до ночи.