Один в армейской форме песочного цвета с винтовкой, другой — кули в коротких узких штанах, рубахе и плетеной шляпе зонтом. Третий китаец — у крыльца — держал в поводу оседланного конька.

Старик учитель пытался заговорить со мной по-английски, но у меня в запасе не было и десятка английских слов. Никогда его не изучал и все время сожалел об этом, находясь за пределами Родины.

Мне, потерявшему крылья, предлагали па несколько часов стать кавалеристом. Как мог, отклонил эту заботу и внимание — больше потому, что кули с моим парашютом и охрана должны были следовать пешком. Показалось, конек довольно подмигивал мне глазом, благодарно помахивая хвостом.

Жара спала. Мы шли на восток. Впереди кули-проводник с парашютом за плечами, за ним я, и замыкал шествие солдат С винтовкой на ремень.

Солнце светило в спину уже не обжигающими лучами. Два часа без привала. Показалось селение с разбросанными в беспорядке хижинами. У крайней ближайшей фанзы остановились. Старая китаянка в синих узких штанах и такой же кофте вышла навстречу. Волосы с обильной сединой подобраны на голове в пучок. Провела под навес. Уда лилась, покачиваясь на крохотных ножках, изуродованных бинтованием в детстве.

Возвратилась с тремя чашечками бледного зеленого чая на подносе и закопченным до черноты котелком. Все поставила на стол. Палочками, употребляемыми в Китае повсеместно как столовый прибор, ловко доставала из котелка по одному распарен ному душистому листику чая и клала в каждую чашку. С по клонами, приседаниями просила отведать.

Проводник, на редкость разговорчивый парень, без умолку «стучал язычком». Китаянка слушала, опершись на столб навеса. Пора! Пока шли селением, нас сопровождали, оживленно переговариваясь, чуть ли не все крестьяне: больше старики и дети.

Вечер. Всходила луна. Идти стало легче. Восемь часов тропинками между рисовыми полями, рощами, селениями добирались до маленького городка Хукоу. Переправились через р. Гань-цзян, и меня сдали гостеприимному мэру этого городка.

Ужин с холодным пивом. Короткий сои. Утром пришла машина из Наньчана. Любезный хозяин на прощание попросил автограф. Размашисто вывел в альбоме — Левада.

…В Наньчане потянулись скучные дни. Тоскливо сидеть целыми днями в литишэ, когда все с рассвета до темноты на аэродроме. День, другой, третий…

В один из дней нас оказалось двое. Благовещенского отзыва ли, и он собирался уезжать. Я еще «менял кожу»: места ожогов затягивались розовой пленкой.

Часов в 11 завыла сирена. Вся прислуга укрылась в убежище. Нас же профессиональный интерес выгнал на крыльцо. Благовещенский улегся на спине одного из двух каменных чудовищ, охранявших вход в здание. Отдаленно они напоминали обязательных львов при дворцах графа Воронцова.

Мы наблюдали за перипетиями боя над Наньчаном. Внезапно один из японских самолетов отделился от группы и в крутом пикировании со свистим помчался на здание.

— Подрывай! — крикнул Благовещенский.

Со спины каменного изваяния его как ветром сдуло за угол дома. Не отстал и я.

Но мраморным ступеням застучали пули. Осатаневшему японцу взбрело в голову атаковать нашу резиденцию. Нет обид нее положения, чем когда не можешь ответить ударом на удар.

Утром за завтраком я вновь обрел крылья. Командир группы Е. Николаенко спросил:

— Как самочувствие?

— Вполне нормальное.

— Летать можете?

— Конечно, да.

— Заболел в Гаоане Слуцков. Его несут на носилках. Сегодня идет попутная машина. Вас доставят в Шангао, у мэрии встретят и проводят па пристань. По реке доберетесь до Гаоаня. На самолете Слуцкова перелетите в Тэнсу. Примете под свое командование группу. Там командира нет.

— Слушаюсь.

Сам подумал: «Ну, Кащей Бессмертный (так окрестили меня товарищи после пожара), теперь держись! Забот хватит».

Командира эскадрильи, о котором шла речь, я знал мало. Фамилия его была Лысункин. Прибыл он уже после боя 7 июля из-под Ленинграда. Погиб позднее.

В критические дни Ханькоу Л. Лысункин, Е. Орлов и другие прикрывали город ночью от налетов бомбардировщиков. А тогда, накануне моего назначения, когда мы с А.С. Благовещенским наблюдали бой над Наньчаном, он был сбит. Часа через два пришел в литишэ грязный, мокрый, с перекинутым через плечо парашютом.

Отплевываясь от бензина (бак у него был изрешечен) и от воды (попал с парашютом в реку), изрыгая ругательства, он постепенно остывал от схватки с» самураями. Был он немолод, с сильно поредевшими волосами и залысинами. После этого боя получил другое назначение и в эскадрилью не возвратился.

Уже во второй половине дня китайская джонка с почти прямоугольным в заплатах парусом несла меня вниз по течению. У многих китайцев, живущих в бассейнах крупных рек, вся жизнь с рождения до смерти проходит на воде. Джонка — и орудие труда, и средство к существованию, и жилище. Кормит река.

Приходилось наблюдать бытовые сценки. Молодая пара после бракосочетания направляется к джонке, своему жилищу. П» пути шествия с шипением, треском, оглушительными хлопками скачут, взрываются бумажные пакеты — шутихи — пиротехническая выдумка, древняя, как сам Китай. Или другое. Из каюты суденышка, боязливо озираясь, с новорожденным на руках, наглухо закутанным от посторонних глаз в черную материю, по мосткам пробирается отец. И опять треск и взрыв хлопушек. Этот ритуал основан на суеверии: взрывы хлопушек отгоняют алых духов.

Сейчас китаец-лодочник промерял фарватер, погружая в воду длинный бамбуковый шест. Ушел.

На носу джонки сидел баклан с кольцом на шее. Он повернул голову, склонил ее набок, изучающе посмотрел на меня своим круглым глазом. Найдя, что объект не заслуживает внимания, отвернулся и продолжал смотреть вперед, в воду. «Вперед смотрящий»- пришло в голову флотское сравнение.

Но вот он насторожился, расправил крылья и, будто выстрелив в небесную синь, взлетел. Классический вираж, падение камнем в воду — и он уже на палубе с крупной рыбой в клюве. Из каюты вышла китаянка, взяла у баклана добычу, взамен бросила мелкую рыбешку, которую он проглотил мгновенно. Это помощник в трудной жизни, кормилец, почти член семьи.

Показалась знакомая лужайка. Джонка шла к берегу. Отмель. Выпрыгнул в воду. Помахал лодочнику беретом. В ответ он снял шляпу.

На зеленой лужайке одиноко стоял самолет Алеши Слуцкова. Под крылом в тени спал техник. Разбудил его. Обрадованный моим появлением, он тут же начал готовить самолет к полету.

Переночевав, взлетел па утренней зорьке. Клочья тумана стлались по низинам. Круг над площадкой. На глаз — высота около тысячи метров. Проверяю. Что за наваждение?! Высотомер показывает три. Пригляделся. Фу, дьявольщина! Английский высотомер, в футах. Очевидно, при ремонте за неимением отечественного поставили иностранный. Ладно, и этот сойдет. А ну, «чижик» незнакомый, как ты в «бочке» крутишься. Левая, правая. Хорошо. Курс па Тэнсу. Непродолжительный полет. Посадка.

В отряде за время моего отсутствия произошли изменения: в него включили остатки сянганьской группы летчиков-китайцев.

Переводчик Мэн конфиденциально поспешил поделиться новостью:

— Мистер Левада! Летчики говорят, новый начальник прилетает — Кащей Бессмертный. Почему так говорят? Что такое Кащей? И почему бессмертный? /

Объясняю, но вдаваясь, в детали:

— Кащей — это персонаж из русских сказок. Худой такой человек. Вот, как я. А бессмертный… бессмертный? Это, наверное, пожелание Кащею многих лет жизни.

Пусть будет так!

…День за днем текли аэродромные будни с тревогами, заботами, вылетами. Препятствия на подходах к небольшому летному полю усложняли взлеты и посадки самолетов. На северной границе торчал бугор. Попросил местную администрацию убрать это препятствие. На следующий день землекопы разбрасывали его и в корзинах выносили землю за пределы поля. Работали сноровисто, быстро. И вдруг ритм нарушился. В доносившемся шуме различались отдельные выкрики. Подошел.

В развороченном бугре лежала полутораметровая красноватого цвета змея, корчившаяся в агонии от удара лопаты. Над ней стояли два китайца и что-то друг другу кричали. Обращаюсь к переводчику: