— Зачем тебе становиться в строй полубольным?.. Вот моя тачанка, садись в нее, будешь следовать за полком, — ответил ему.

Он благодарит за внимание и просит проехать с ним к тестю и те-гце — попрощаться перед выходом в поход, «в Грузию», как носился слух. Я согласился.

Дом тестя находится на юго-западной окраине станицы, у самого обрыва к Кубани. Мы там. Большой двор. Большой и дом, старинный, на высоком фундаменте. Амбар, сараи, но все запустелое, так как старик один. Единственная дочь, учительница, замужем за Сережей, почему все хозяйство идет к упадку.

Тесть — сослуживец отца Сережи по Конвою при Императоре Александре II. Он еще бодрый, седой, крупный старик с подстриженной бородой. Его овчинная шуба покрыта синим сукном гвардейского мундира-черкески, а на голове изношенная папаха с красным, выцветшим верхом, с галунами вахмистра. Он очень опечален нашим уходом и явно боится большевиков.

Его жена — одна святость, одна ласковость, одно внимание и любовь ко всем, в особенности к своему умному и почтительному зятю — Сереженьке. Меня они встретили как своего родного. Наша мать ведь из Казанской.

Жена Сережи — высокая, стройная казачка, склонная к полноте, в черном траурном платье, она не плачет, но стоит грустная и не знает, что же делать и «чем» угодить своему Сереженьке, которого видит, может быть, «в последний раз»... Даже Сереже стало не по себе...

— Да сядь ты, Дуняша!.. Ведь не на смерть я еду! — старается весело говорить он ей. — Вот в Грузии переформируемся и скоро вновь вернемся, — добавил он.

Эти слова словно вывели ее из забытья, и у нее молча полились горючие слезы.

— Ты все с шутками, Сережа... А разве до шуток теперь, — печально ответила она.

— Ну и что ж?.. Плакать всем? — вновь шутит он.

Может быть, я был счастливее Сережи, его жены, тестя и тещи, что из родительского дома выехал не попрощавшись, а наоборот — выехал весело, будто бы расставаясь лишь на несколько дней... Но здесь?.. Здесь было наглядное горе, словно людей резали тупой пилой и не торопясь.

Пусть печалятся и плачут старики, но молодая женщина, полная физических сил, влюбленная в своего мужа, — что она должна испытывать, провожая его, может быть, навсегда?

— Пойдем, Сережа, на баз. Я тебе дам нашего подростка-коня. Все равно красные заберут, — говорит тесть.

— А может быть, не нужно, папа? Я ведь и так обойдусь. И командир полка вот дает мне свою тачанку, — отвечает зять.

— Нет, возьми, да и от меня тебе будет память, — повторяет тесть.

Мы входим в баз. Старик берет и выводит во двор очень крупного,

ширококостного, чалой масти трехлетка, офицерского сорта. Молодой конь доверчиво идет за поводом, а когда мы остановились, он играючи толкает своими губами в плечо старика.

— Спасибо, папа, но право!..

— Нет-нет!.. Бери!.. Он тебе понадобится. И не разговаривай много, Сережа, в такие минуты! — наставительно перебивает его тесть, вахмистр Конвоя Его Величества.

Сережа замолчал и стал седлать. Потом вошли в дом. Немного закусили. Без этого проводы в казачьем семействе быть не могут. За столом разговор не клеился. Старушка мать нет-нет да и заплачет. А старик отец, сдерживая слезы, только досадливо вытирал свой нос и, незаметно, глаза. Жена — как окаменелая. Да еще была во всем черном, она невыносимо страдала.

Страдал и я ото всей этой сцены. И только находчивый и остроумный Сережа говорил что-то. Поели и стали прощаться. Вначале все помолились на иконы. Тишина была жуткая. Помолились. Сережа подходит к тестю и говорит:

— Ну прощайте, папа. Простите меня, что, может быть, когда-либо и чем-либо Вас огорчил.

И он размашисто, опускаясь на колени и поднимаясь, кланяется ему в ноги. Тесть стоит и выжидает конца прощания. Все мы стоим молча. И когда зять окончил прощание, он обнял его, часто-часто поцеловал Сережу в губы и вытер выступившие слезы.

Сережа подходит к теще и выполняет те же земные троекратные поклоны. Потом подошел к жене. Долго и глубоко посмотрел ей в глаза и тихо произнес:

— Ну прощай, Дуняша.

X£z~

Эти три слова вывели ее из оцепенения. Всем своим большим, крупным телом она повалилась на него и горько зарыдала.

Видя все это, я переживал жуткие моменты чужого горя. Я уже ругал себя — зачем я сюда приехал?.. Все это напомнило мне мою мать, бабушку, сестренок, находившихся теперь уже «под красными» и безо всякой защиты. Мне стало бесконечно жаль их.

Сережа оказался большой молодец и достойный муж. Он так умело успокаивал жену и, наконец, привел ее в порядок. Вступился и я, сказав, что «мы еще вернемся». Говорил, а самому было стыдно за свои слова. Когда вернемся?.. Каким способом? Этого я совершенно не знал.

Сережа «вернулся» очень скоро. Выехав впереди полка, почему-то прямо в Екатеринодар, не зная маршрута нашего корпуса, 4 марта он был отрезан красными от переправы через Кубань и хвоста многочисленных обозов многих войск, скрыто вернулся в Казанскую, был арестован, сослан в Ростовский лагерь и скоро расстрелян в Армавире вместе со своим братом Михаилом. Отец их был расстрелян 24 марта 1918 года, вместе с нашим отцом, после неудачного Кавказского восстания.

Так пролитой кровью братается Казачество.

В Казанскую, вместе с Кавказской бригадой, прибыл и мой «хоперский выезд» с кучером Максимом-воронежцем. Там все мои лучшие офицерские вещи, два комплекта холодного оружия, серебряный кинжал деда, призовые жетоны и боевые ордена.

Негласно ходили слухи, что «мы идем в Грузию», там переформируемся и двинемся снова освобождать свою Кубань-Отчизну. Поэтому я заранее уложил все это, и вот — они со мной.

Мой крестный отец — грузин, поставщик 1-го Кавказского полка седлами, всем казачьим воорркением и обмундированием. Он умер, но в Кутаисе живут его жена и дочка, моя сверстница, как и много их родственников. Щегольну я там — думалось мне.

Горькое разочарование и обида: все вещи с тачанкой, кучером и адъютантом, сотником Сережей Севостьяновым, попадут красным через 5 дней, и мой багаж в походе будет составлять лишь то, что было на мне.

Выступление корпуса в станицу Тифлисскую

В приказе по корпусу назначено: 2-я Кубанская дивизия, еще при темноте (указано время), сосредоточивается на площади у станции Милованово, а 4-я Кубанская и другие части — западнее станицы Казанской.

В полной темноте штаб дивизии подошел к указанному месту, но своих полков не нашел. Спешившись чуть западнее вокзала, штаб ждал их. Проходит минут пятнадцать — полков нет. Стояла ночная тишина. В ней мне почудилось, что у вокзала слышен какой-то разговор и так знакомый лязг стремян. Думаю — может быть, полки выстроились на северной стороне от железной дороги, где нет никаких построек?

Посылаю двух ординацев выяснить — в чем дело? Но не прошло и 5 минут, как они прискакали обратно и быстро докладывают, что у вокзала — красная конница.

— Как?.. Как вы узнали?.. Не ошиблись ли вы? — как ужаленный бросаю им короткие вопросы.

— Никак нет, господин полковник! Когда мы подъехали и спросили — какой полк, нам ответили — «18-й кавалерийский». Ну, мы сразу же поняли, что это красные. И скорее сюда. «А вы какого полка?» — крикнули они. Но мы им ничего не ответили и поскакали назад.

— Сади-ись, — тихо скомандовал, и штаб шагом двинулся на запад, по улице между пустынными гумнами.

— Какого полка? — слышу позади себя, между конским топотом, совсем «неласковые слова» и неказачий выговор.

И, не отвечая, быстро перевел всех в широкую рысь.

— A-а!.. Белые, вашу разэтак мать! — закричало несколько голосов, и тут же раздались выстрелы с седел. Стояла полная темнота, и пули красных пролетели над нашими головами.

Уже светало, когда штаб дивизии выбрался на западную окраину длинной станицы, где и обнаружил весь корпус, сосредоточенный в резервную колонну.

— Ваше превосходительство! Как же это так случилось? — удивленно и обиженно спрашиваю я командира корпуса генерала Науменко, узнав от своих командиров полков, что сам генерал, стоя у дороги, направлял полки 2-й дивизии не на условленное место, а прямо «по дороге к станице Тифлисской».