Далее Шкуро продолжает свой рассказ о самом Солоцком:
«Подъесаул Солоцкий происходил из казаков станицы Владимирской. Он был инженером по образованию. Призванный под Знамена с начала Германской войны — дослужился до чина подъесаула. После большевистского переворота, когда на Кубани тайно образовалось «Общество Спасения Кубани», растянувшееся по всему Краю и подготовлявшее вооруженную борьбу против красных, Солоцкий примкнул к этой организации и деятельно работал в своей станице.
Когда слухи о поднятом мною восстании докатились до Лабинского Отдела — Солоцкий поднял восстание в свою очередь.
Вокруг Солоцкого объединились до 10 000 казаков. Отряд его принял название «Южно-Кубанской Армии». Солоцкий захватил Армавир, однако, не имея артиллерии, был скоро выбит оттуда.
Преследуемый большевистскими отрядами, он долго метался по горам Лабинского Отдела, то нанося большевикам поражения, то неся сам потери и восполняя их казаками, примыкавшими к нему из станиц, по которым он проходил.
У станицы Исправной Баталпашинского Отдела Солоцкий потерпел серьезное поражение, главным образом вследствие отсутствия у него патронов, в его войсках начались распад и митингование. Объединив вокруг себя 5000 твердых казаков — он решил пробиться ко мне. Остальная часть отряда, шедшая самостоятельно, напоролась под станицей Андреевской на превосходные силы красных и потерпела вторичное поражение. Остатки этого отряда пробились позже на соединение со мною, но не застали меня, ибо к тому времени я ушел в пределы Ставропольской губернии. Тогда, через Клухорский перевал, отряд направился к Сухуму, где был обезоружен Грузинскими войсками и интернирован в Грузию»125.
Так пишет о доблестных Лабинцах наш дорогой Андрей Григорьевич Шкуро. От себя должен добавить следующее. Сотник Луценко, командир 2-й сотни 1-го Лабинского полка, рассказывал мне, что «их отколовшийся отряд в 400 конных казаков перешел Клухорский перевал, вошел в Грузию, где их не только что не обезоружили, но приняли исключительно сочувственно, тепло. В это же лето их конный отряд в 400 казаков с грузинскими войсками наступал на красных вдоль Черноморского побережья под начальством генерала-грузина и занял Сочи и Туапсе, жители которых принимали их восторженно».
Таковы были казаки-лабинцы в самом начале борьбы против красных, таковыми и оставались до конца, до самой гибели Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года. Как последний командир 1-го Аабинского полка на родной земле — описываю все то, чему сам был и свидетель, и участник. :
Новые офицеры полка
В самый разгар боя 24 февраля, при оставлении станицы Дмитриевской, неожиданно представился мне хорунжий Косульников126, офицер нашего 1-го Кавказского полка по Турецкому фронту. Войсковым штабом он был назначен в 1-й Лабинский полк.
Он терский казак. Учился в одной из гимназий в Петербурге. Торопясь стать офицером и принять участие в войне, поступил в Екатерино-дарскую школу прапорщиков и летом 1916 года прибыл в наш полк, в Турцию, имея на погонах одну звездочку. Хорошо воспитанный светски и воински, аккуратно одетый в черкеску, крепко и стильно сидевший в седле, он был принят нами, «старыми хорунжими» мирного времени, как родной.
Я был очень рад его прибытию и оставил при штабе дивизии, как хорошо грамотного офицера.
27 февраля в станице Казанской представился мне войсковой старшина Ткаченко127, назначенный Войсковым штабом в 1-й Лабинский полк. Это было также очень неожиданно и приятно, так как самый его внешний вид производил выгодное впечатление. Кроме того, я о нем много слышал от полковника Коли Бабиева, его станичника и двоюродного брата по женской линии. Два раза я его видел в Майкопе, где он был командиром сотни Кубанского Войскового конно-учебного дивизиона.
Как и Косульников, представился он мне верхом на лошади и как-то не в урочный час, при вступлении дивизии в Казанскую. Под ним крепкий Карабах темно-серой масти, почти «чалый». Прибыл он ночью, даже без конного вестового. И весь его «офицерский багаж» находился в обыкновенных кавказских казачьих ковровых сумах, в тороках позади седла. Это мне тоже очень понравилось.
По выпуску из Казачьей сотни Николаевского кавалерийского училища в Петербурге — он младше Коли Бабиева на 1 год, следовательно, старше меня на 4 года. Он одного выпуска с генералом К.К. Агоевым128.
С похода сразу же пригласил его к себе на обед со штабом дивизии. Он неизменно титулует меня «господин полковник», а когда за столом я попросил называть меня по имени и отчеству, он вежливо, но сдержанно поблагодарил меня, и обед прошел тепло, в тех приятных и душевных разговорах, которые могут быть только среди кадровых офицеров.
Одет он был в гимнастерку, в бриджи, в мягких сапогах — совсем не по-походному, так как всю Гражданскую войну провел в тылу, в учебном дивизионе, где у него «что-то» произошло с начальством, как он сказал, и — гордый офицер — вышел на фронт, в свой по рождению 1-й Лабинский полк.
Многое потом он рассказывал, почти анекдотическое, о юнкерских годах Коли Бабиева, но я видел, что он и сам во многом подражал ему в жизни, в строю, в манере держать себя. Как и носил такие же усы — горделиво вверх.
Он оказался отличным офицером, надежным полковым товарищем, авторитетным среди подчиненных ему офицеров, примером им во всем. Казаки же видели в нем своего коренного Лабинца, станичника и серьезного офицера, у которого слова не расходятся с делом.
Я ни разу не заметил, чтобы он проявил чем-нибудь свое неудовольствие, что подчинен младшему его по выпуску из военного училища офицеру. Он был отлично воспитан и дисциплинирован. И до самой гибели Кубанской армии никогда у нас не было недоразумений. Не оставил он своих Лабинцев и в трагический час их гибели, оставшись с ними до конца.
Прощание казака
Сережа Севостьянов — так называли его в станице Кавказской, как любимца всех. Сын урядника-конвойца эпохи Императора Александра II. Отец — высокий, стройный, суровый старик с длинной бородой, с которого пиши портрет новгородца Гостомысла. Он коренной житель хутора Лосева, принадлежащего нашей станице, твердый старовер. Семья их принадлежала к первым переселенцам на Кубань с Дона. Родовитые казаки, видные в станице.
В 1899 году, когда я семилетним мальчиком поступил в первое отделение двухклассного училища, Сережа был уже в пятом отделении. Высокий, стройный юноша 13 лет, сухощавый и жилистый, с острыми и веселыми серыми глазами, он резко выделялся среди сверстников своей активностью, разными забавами и озорством. «Ватажный атаман» — можно было дать ему прозвище. Но удивительно то, что учителя относились к нему с уважением. Импонировал он и тем, что в школу ходил в черкеске, и не простой, а суконной, то есть дорогой, темно-вишневого цвета.
После окончания двухклассного училища он скрылся из поля моего зрения на целых 10 лет. Случайно я увидел его в 1909 году, когда он вернулся с действительной службы, отбыв ее вольноопределяющимся в одном из пластунских батальонов Войска.
Потом слышал, что он стал учителем в своем хуторе, и вот, опять через 10 лет, я его встретил сотником и полковым адъютантом 1-го Лабинского полка. О нем сказано в предыдущих брошюрах, что он заболел тифом и эвакуирован.
Остроумный, находчивый, веселый, — офицеры-лабинцы от него в восторге, чему и я очень рад. К тому же он мой родич — на его ближайшей родственнице, дочери долголетнего хуторского атамана В. К. Жаркова, женат наш старший брат Андрей, теперь есаул 1-го Кавказского полка. Атаман Жарков Василий Кондратьевич — бывший урядник-конвоец Императора Александра III. Все связано у нас общим учением, родством, службой. Мы все «свои».
Эвакуировавшись из хутора Лосева больным, он прибыл с женой в Казанскую и остановился у тестя. Теперь он явился ко мне полуздоровый и хочет быть в полку.
