— Вы меня извините, Елисеев, но когда же Вы успели проскочить к вокзалу? Я хотел и Вас завернуть сюда, чтобы не терять времени, — говорит он, как всегда ласково, и улыбается.
— Да ведь нас, штаб дивизии, красные могли бы захватить живьем, если бы я не послал ординарцев выяснить — кто на вокзале? — удивленно-возмущенно докладываю и рассказываю, как это было.
У меня от страха, что красные могли нас захватить, только сейчас выступила та холодная капля пота, предвестница возможной беды. Тогда было не страшно, а вот теперь, вслед — стало очень страшно. Спешив штаб, ведь я мог пройти в вокзал с начальником штаба, даже без ординарцев! И конечно, «живьем» попасть в руки красных. Или изрубили бы они нас, при сопротивлении. Все это только сейчас выявилось «в реальность» — что могло бы быть?.. Я же умышленно продвинулся со штабом чуть вперед, чтобы дать место полкам на небольшой привокзальной площади, чем избег непосредственно встречи с красными.
Генерал Науменко искренне смущен и говорит:
— Ну, Вы уж не обижайтесь, Елисеев, это моя вина.
Его начальник штаба, приятный полковник Егоров, молчит. Молчит и мой начальник штаба дивизии, 65-летний старик, генерал Арпсгофен. А что они об этом думают, офицеры Генерального штаба, я не знаю.
«Хорошее извинение», — думаю я и ругаюсь в душе, отчетливо сознавая, что подобные ошибки в распоряжениях могли бы дать трагические результаты. Но Науменко очень корректен в обращении, и я не могу на него сердиться.
Еще «не остывший» от негодования, я «наскочил» на командиров полков.
— Приказ читали по дивизии — где сборный пункт?.. И когда?.. Так почему же не шли туда?.. Да еще опоздали! — серьезно говорю им, сплошь своим друзьям.
— Что опоздали, то это да, господин полковник! — отвечает мне старший из них и самый смелый на слова. — Но потом сам командир корпуса указывал нам двигаться в другую сторону. Как же было не исполнить это приказание? — оправдывается полковник Булавинов.
И тут же вновь возмущается «штабами», словно рад еще одному случаю, чтобы по заслугам раскритиковать высшее начальство. Это меня успокаивает, и мы уже улыбаемся с ним.
«Мы идем в Грузию»
Длинной, узкой лентой в колонне «по-три» весь корпус вытянулся по дороге в станицу Тифлисскую, отстоящую от Казанской в 25 верстах. Вправо, насколько хватало глаз, была равнина. Далеко-далеко, параллельно нашему движению, по ней пробегала железная дорога, которую обозначали телеграфные столбы.
Дальше, за железной дорогой на север, на горизонте показалась длинная кишка конницы красных. Она так же шла на запад, как и мы. И шла шагом, будто бы боясь подступить к казачьим станицам.
Левее нас тянулась цепь больших и малых курганов, а непосредственно за ними следовал крутой обрыв, волнистые кочугуры, ниже которых текла наша Кубань.
-За
На полпути между этими станицами, по сигнальной трубе, весь корпус выстроился в резервную колонну, остановился и спешился. Штаб корпуса маячил на очень высоком остроконечном кургане у самого обрыва и на уровне головы общей резервной колонны. Полки чего-то ждут. Вдруг раздался мелодичный звук сигнальной трубы, короткими рывками:
— СОБЕРИ-ТЕСЬ!.. РАЗЪЯСНИ-ТЕ!.. ВСЕ УЧЕНЬЕ-Е!
Этот сигнал указывал «на сбор начальников отдельных частей», который подавался в кавалерии, чтобы сказать, разъяснить этим начальникам какое-то важное распоряжение. И только что все высшие начальники, начиная от командиров частей, сели в седла, как услышали второй сигнал:
— ВСАДНИКИ ДВИГАЙТЕ ВАШИХ КОНЕЙ, В ПОЛЕ, НАМЕТОМ, РЕЗВЕ-ЕЙ! — что означало прибыть широким наметом.
И вот два начальника дивизий со своими начальниками штабов и старшими адъютантами, восемь командиров полков со своими адъютантами, командиры батарей и командир Партизанского отряда широким наметом поскакали к кургану со своими конными вестовыми, всего до 40 всадников.
Подскакав к кургану, спешились и быстро взобрались по крутому подъему к штабу корпуса, который стоя заканчивал свой походный завтрак. На небольшой скатерти, раскинутой на самом пупе кургана, еще была закуска. Далеко внизу стояла спешенная конная масса казаков, тысячи в три.
Ничто — ни этот завтрак, так принятый у офицеров на походе, ни теплое весеннее утро, ни вид спешенного корпуса и дивный ландшафт местности к югу, за Кубань, насколько хватало глаз, — нисколько не сказали бы постороннему человеку, что происходит один из этапов трагического отступления армии. Все было так, словно происходит не война, а легкий и приятный маневр мирного времени.
— Кто хочет закусить, господа? — ласково обратился генерал Науменко к нам, старшим начальникам, остановившимся перед ним.
Все мы, козырнув, отказались, так как прибыли за какими-то важными распоряжениями от командира корпуса. Генерал Науменко сказал нам очень коротко и просто, буквально так:
— Господа!.. Мы идем в Грузию. Там Кубанская армия будет реорганизована для новой борьбы. Казаки вольны идти со своими офицерами туда или оставаться в станицах. Препятствий им ни в чем не чинить.
Для всех нас это была полная неожиданность. Нашего мнения по этому поводу он не спросил, как никто и не задал ему никакого вопроса. Сказал, взял руку под козырек и предложил тут же все объявить своим полкам.
После этих слов у меня параллельно пронеслись в голове две мысли. Одна приятная, что мы идем в Грузию и там переформируемся для новой борьбы, а вторая — неприятная, тяжелая, что казаки могут идти, а могут не идти с нами, офицерами, по добровольному своему желанию.
Потом, делясь впечатлениями со старшими начальниками корпуса, все находили, что вторая половина сообщения генерала Науменко была опасна для полков и могла внести большое расстройство в умы казаков.
Пока же все мы козырнули своему командиру корпуса, сели в седла и поскакали к своим частям.
Я решил сам сказать своей 2-й дивизии о сообщении генерала Науменко, для чего посадил полки в седла, чтобы мне было видно казаков и чтобы они яснее услышали мои слова.
При глубоком затаенном молчании выслушали казаки мою короткую речь. Выслушали, и полки продолжали стоять молча, послушно в строю, словно ничего и не случилось. Я же после этих слов ожидал, что вот-вот из строя раздастся грозный голос кого-либо: «Так что же это вы, господа офицеры?!. Целых два года звали нас только на жертвы... мобилизовали, требовали исполнения, а теперь — кто хочет, тот может идти с вами дальше, а кто не хочет — может оставаться под пятою большевиков?!. Так что же это такое?!. За что?!.»
Но этого, к счастью, не случилось. И все полки, родные нам кубанские казаки, также молчаливо последовали от этого кургана, что между станицами Казанской и Тифлисской, в неведомую даль и в полную неизвестность за своими начальниками.
В некоторой заграничной казачьей печати подчеркивалось, что генерал Науменко этим своим заявлением якобы «демобилизовал свой корпус», что совершенно не соответствует действительности129. Казаков расспрашивать тогда не приходилось, но со своими помощниками и командирами сотен 1-го Аабинского полка говорилось откровенно, и все они заявили, что казаки воодушевились тем, что «теперь мы оторвемся от противника, войдем в Грузию, там отдохнем (морально, конечно) и с новыми силами перейдем в наступление».
Мы все не сомневались, что в портах на Черноморском побережье, в Туапсе и Сочи, заготовлены большие запасы фуража и продовольствия для всей Кубанской армии; с грузинским правительством заключен договор, и мы туда идем, как в дружественную и православную страну.
Несомненно, что только вчера приезжавший в наш корпус командующий Кубанской армией генерал Улагай имел директивы от главнокомандующего генерала Деникина — передал все это генералу Науменко, который и высказал их нам.
Возможно, что генерал Науменко, как офицер Генерального штаба, видел гораздо дальше нас, строевых начальников, неискушенных в политике, вернее, ничего в ней тогда не понимавших и послушных воинской дисциплине, что война фактически окончена не в нашу пользу. И чтобы не вести казаков в полную неизвестность и не быть морально ответственным перед ними, предложил идти в Грузию только желающим.
