— Собрать свои полки! — зло кричу я командирам еще издали.
И тут же узнаю, что в этом неприятном отступлении смертельно ранен доблестный командир 1-й сотни, есаул Минай Бобряшев.
Штаб корпуса находился на мельнице, что по шляху к станице Кавказской. От генерала получено приказание: «Оставить только наблюдение за станицей, полки отвести назад, в балку».
Красные, заняв южную окраину Дмитриевской, вперед не продвинулись и постреливали по казакам.
Снялся с мельницы и штаб корпуса. Науменко один, без штаба, стоит со мной на перекате к балке. Видим, что лежащий впереди нас кур-ганчик заняли какие-то пешие казаки, и слышим громкий баритональный голос команды:
— Взвод! — ПЛИ!.. Взвод! — ПЛИ!
— Кто это там «залпует»? — удивленно спрашивает меня Науменко, но я не знаю.
Он посылает казака с приказанием — сняться и отойти. И мы видим — идут 20 человек молодых казаков. Впереди них молодой начальник с двумя Георгиевскими крестами. Он докладывает, что это взвод пластунов станицы Ильинской и они в последний раз давали «салют» своей станице. Науменко улыбается, хвалит командира за молодечество и с миром отпускает их в строй.
Командиром этих пластунов был 20-летний подхорунжий Алексей Дорофеевич Белов, служивший в Добровольческих частях, где за храбрость получил и Георгиевские кресты, и звание подхорунжего.
Потом этот казак останется с Кубанской армией на Черноморском побережье; вернется в свою станицу, будет, как все его сверстники, мобилизован в Красную армию; будет в Кронштадте с восставшим гарнизоном, уйдет с ним в Финляндию; будет очень активным членом Финляндско-Кубанской станицы, украшением ее в песнях и танцах; с джигитами переберется в Америку в 1926 году, будет зарезан в спину каким-то поляком и умрет в больнице в неизвестности от полученных ранений ножом. Так жаль этого выдающегося самородка.
После полудня, не видя наступления красных, генерал Науменко приказал 2-й дивизии отойти в хутор Лосев, там заночевать и действовать по обстоятельствам на месте. С 4-й дивизией и остальными частями он отошел в станицу Кавказскую.
XGz.
Бой у хутора Лосева
В хутор Лосев дивизия вошла затемно. Он весь расположен по северному берегу топкой Челбасы, имея единственную греблю к хутору Романовскому.
Казачья гребля — она строится местными общественными средствами, да так — лишь бы проехать подводой. Лосевская гребля ужасна: узкая, низкая, густо унавоженная.
Зная, что в случае отступления нам не удержаться в хуторе, приказал быть начеку. И действительно, с раннего утра разъезды донесли, что наступает красная конница. Немедленно перевел дивизию на южный берег и 1-м Лабинским полком занял позицию на склоне, на таком расстоянии от реки, до которого не доставал бы пулеметный огонь красных. Все остальные три полка и артиллерию (не знаю, сколько было орудий) укрыл за перекатом, в балке.
Ко времени завтрака красная конница, крупной рысью спускаясь с высокого переката, вошла в Лосев. Мы молчали. Но когда она двинулась к гребле, легким пулеметным огнем Лабинцев была остановлена.
День 26 февраля начался с ярким восходом солнца. Стало сразу тепло, и песчаная почва этого района нашей станицы была суха. День настал совсем весенний. Но он для 1-го Лабинского полка был особенно тяжелым по своим потерям.
Красные, выждав, к обеду открыли по казакам артиллерийский огонь откуда-то из-за закрытой позиции к северу от Лосева. После обеда огонь их усилился, они хорошо пристрелялись по целям.
Уже не раз доносил мне полковник Булавинов и о потерях, и о невозможности держаться на неукрытых позициях. Но я отлично знал, что, если мы оставим свои позиции и выпустим из-под обстрела единственную переправу, красные немедленно перейдут Челбасы, и тогда надо будет вести настоящий бой, который может быть не в нашу пользу, или отходить на хутор Романовский — до него было 12 верст.
К полудню огонь красных заговорил сильнее. Уже провезли мимо меня изувеченного шрапнельным разрывом доблестного командира 6-й сотни хорунжего Меремьянина 1-го. Вскоре был убит его двоюродный брат, пулеметчик хорунжий Меремьянин 2-й. Из линии фронта потянулись раненые казаки и линейки с убитыми. Я чувствовал, что положение становится буквально невозможным. У меня телефонная связь со штабом корпуса через хутор Романовский. Чтобы не тревожить корпусного, вызываю начальника штаба полковника Егорова и докладываю ему о невозможности держаться дальше. Он настаивает, чтобы дивизия обязательно продержалась до вечера.
Дивизия держится. Но через час положение усугубляется. Казаки все время посматривают назад, в мою сторону, явно ожидая приказа «отхода». Я ловлю ту психологическую черточку, которая скажет мне, что, если красные начнут переправляться в нашу сторону, казаки уже не выдержат.
Вновь вызываю начальника штаба и уже диктую ему, что, может быть через час времени, я снимаюсь с позиции и отхожу в Романовский. Услышав это, полковник Егоров, очень корректный офицер Генерального штаба, который меня отлично знает еще по Корниловскому полку на Маныче весной 1919 года и с которым я всегда был в самых мирных взаимоотношениях, вдруг очень решительно, тоном беспрекословного приказания говорит:
— За отсутствием генерала Науменко, именем командира корпуса, приказываю Вам, полковник Елисеев, во что бы то ни стало продержаться до темноты на занимаемых позициях и только потом уже отходить в хутор Романовский. Штаб корпуса, 4-я дивизия и все остальные части корпуса отойдут к ночи туда же, в хутор Романовский. — И добавил еще тверже: — Вы будете ответственны по законам военно-полевого управления войск, если не исполните моего приказания.
Сказал и повесил трубку. Я понял, что дальнейший разговор с ним бесполезен. Как и прав он. Проехал сам к Булавинову, урезонил его и усилил 2-м Лабинским полком. В резерве у меня Кубанская бригада в 250 шашек. На душе было скверно.
И как мы рады были, когда наступила темнота. Я вновь вызвал к телефону полковника Егорова, и мы тут уже спокойно ориентировали один другого в общей боевой обстановке.
— Итак, полковник, снимайте Вашу телефонную связь и — до встречи в Романовском, — совершенно любезно закончил наш разговор Егоров.
2-й дивизии приказано было занять северные улицы Романовского и на ночь выставить сильное охранение в сторону Лосева. Штаб корпуса со всеми своими частями расположился в южной части хутора.
Сетью железнодорожных путей хутор Романовский разделен на две равные части, сообщение между которыми имелось только на окраинах, подземными мостами. Для пешеходов существовали два висячих моста.
По знакомому мне с детства шляху дивизия идет в Романовский. Он расположен в глубокой котловине, но зарево многочисленных огней железнодорожного узла за много верст определяет его местонахождение и радует нас, воинов, уже надорванных боевыми неудачами.
Судьбе надо было сделать так, что 1-й Лабинский полк имел свои кровавые потери 26 февраля именно на том месте, где 16 февраля захватил в плен всю группу красной пехоты с пушками, пулеметами и обозами, отступившую от хутора Романовского, и понес при этом совершенно незначительные потери.
Судьбе угодно было сделать так, что 16 февраля, когда четыре сотни 1-го Лабинского полка скакали по снежной степи от Романовского в Лосев, чтобы отрезать отступавшую красную пехоту, 6-я сотня хорунжего Меремьянина 1-го, бывшая в заслоне, гналась по пятам пехоты именно по этому шляху, по которому 26 февраля везли в Романовский его тело, изуродованное шрапнельным разрывом красных. Через 2 месяца он умрет в Крыму от ран на руках своей молодой жены-казачки.
Судьбе было угодно еще сделать так, что в трех замечательных по успеху атаках 1-го Лабинского полка не был ни убит, ни ранен ни один офицер, а теперь, при отступлении, в упорных боях убиты трое доблестных офицеров — коренных Лабинцев. Пусть Войсковая история запишет их имена на своих скрижалях — есаула Миная Бобряшева и двух хорунжих, братьев Меремьяниных, погибших в боях, защищая свой Казачий Удел.
