Дождавшись сумерек, тихо, казалось незаметно, я повел полк обратно к переправе, что на юге станицы. Но только что Лабинская бригада тронулась, как вслед, и немедленно, появилась красная конница и, под улюлюканье и матерную ругань, открыла по казакам с седел огонь со всех сторон, боясь атаковать. Выслав часть пулеметов к югу, чтобы обеспечить нашу переправу, остальным приказал ответить «огнем на огни». Красные сразу же замолчали.
В непролазную грязь в колонне по-три перешли мы обратно Калалы через единственный мостик к Дмитриевской и вернулись на старые квартиры.
Одно было приятное сознание, что женщины-казачки станицы Ильинской при появлении своих казаков щедро несли им из дворов пироги белого кубанского хлеба и шматки соленого свиного сала, приговаривая:
— Нате вам, родные, а то все забирают у нас эти красные.
К полку присоединилось несколько десятков ильинских казаков, которые, увидев красных воочию, испугались за свое благополучие.
Явившись к генералу Науменко и доложив обо всем, с его стороны не встретил осуждения в неудаче. Доклад он выслушал серьезно и сказал, что завтра пойдет в наступление весь корпус.
Для прочного удержания железнодорожного узла станции Кавказская (хутор Романовский) было недостаточно занятия одной Дмитриевской станицы, имея противника в 7 верстах в станице Ильинской, который в любой день и неожиданно мог атаковать и выбить 2-й Кубанский корпус из Дмитриевской. Тогда бы корпус не удержался и под Кавказской. С потерей этого железнодорожного узла прерывалась бы всякая связь с Терским Войском и Терско-Дагестанским краем всех войск здесь и главнокомандующего генерала Деникина. Прерывалась телефонная и телеграфная связь. Был упущен день, когда 21 февраля корпус не занял Ильинскую, чем отбросил бы красных на восток, в станицу Успенскую, и на север, в станицу Ново-Покровскую, отстоящие от Ильинской на 24 версты.
Штаб корпуса, видимо, это сознавал и решил занять Ильинскую. К тому же Донская армия, 1-й и 3-й Кубанские корпуса, были на север от Кубани не менее как в двух переходах. С занятием Кавказского узла красные немедленно бы устремились в Майкопский отдел, заняли бы Белореченскую, соединились с красно-зелеными, занявшими к этому времени всю Черноморскую губернию, и, конечно, отрезали бы путь отступления всем войскам, потом отступившим к Туапсе.
В это время 4-й Кубанский корпус генерала Писарева, оставив Ставрополь, действовал севернее Армавира и Невинномысской. Красные могли отрезать и этот корпус от их магистрали Армавир—Белореченская и занять Майкоп.
Был ли приказ или по личному плану, но корпус завтра, 24 февраля, выступит для занятия Ильинской.
Новая неудача. День 25 февраля
С утра 24 февраля весь корпус, без пластунов, сосредоточился к югозападной части Ильинской, у шляха с хутора Лосева. С дивизиями и генерал Науменко. Стоял пасмурный день. Моросил мелкий дождь. Науменко бросил Лабинскую бригаду вперед. Крупной рысью спускалась она от того кургана, который стоит у Лосевского шляха, на уровне станицы Дмитриевской. Мы проходили мимо Кавказской бригады, численностью равной Аабинской. Мне немного было досадно, что пот в голову опять бросают Аабинцев, и в душе чувствовал — на неудачу. В управлении корпусом я не видел при этом наступлении ни порыва, ни дерзания. А тут еще «кислая» погода.
Головная сотня моментально сбила красных с мостика, что у кирпичного завода. Конница красных, отдельными группами, поскакала во все пролеты улиц Ильинской.
Наученный вчерашним опытом, что, втянувшись в станицу, толку будет мало, решил следовать прямо на север по окраине, оставив станицу правее себя, и, пройдя ее, занять выход на станицу Ново-Покров-скую. Этим маневром я заставлял красных отступить только на восток, к станице Успенской.
В это время правее Лабинцев широким наметом понеслась Кавказская бригада, бросившись на восток, вдоль улицы. Это меня устраивало.
Перед Лабинской бригадой легкий подъем. Здесь прошлогоднее жниво и почва так разбухла и так вязка, что нельзя развить сильный аллюр.
Смотрю — красные скачут толпами впереди нас на следующей улице и поперек нашего движения. Решаю ударить их во фланг. Как в это время головная сотня под огнем красных отскакивает назад. Командир сотни докладывает, что впереди речка. Но я уже и сам вижу ее, потянувшуюся на восток. И красные, пройдя ее по мосту, заняли гумна по ту сторону этой предательской топкой речки Калалы и открыли по казакам огонь, зная, что речку-то мы не перейдем.
С досадой поворачиваю полки «взводами кругом»; неся потери, рысью отступаем назад. Одновременно с нами отступают и Кавказцы.
Вновь все сорвалось, и я, не ожидая приказаний, с бригадой отошел за мостик, что у кирпичного завода. Здесь пришло и приказание от командира корпуса: «идти домой» в станицу Дмитриевскую.
На высоком кургане у Лосевского шляха генерал Науменко долго стоял со мной и смотрел на Ильинскую, имея спешенные полки позади себя. Нудно моросил дождь и мглою заносил станицу от наших глаз. К ночи полки вернулись в Дмитриевскую.
Когда я поднялся на этот высокий курган, на котором находился командир корпуса, на нем лежали два казака с винтовками в руках, направленными на Ильинскую. В одном из них я сразу же узнал конного вестового всей Великой войны у моего бывшего командира сотни, подъесаула Г. К. Маневского117 — Георгия Афанасьева.
Это был крупный, сильный казак на таком же крупном и сильном рыжем коне донской породы. Неискушённый и простецкий, он слркил «не кричаще», но честно и верно своему любимому командиру. Те, кто был с Маневским на «ты», называли его Жоржем. В шутку и Манев-ский называл своего вестового Жорж. Тот брал под козырек и не обращал никакого внимания на эту шутку. Порой и я, младший офицер в сотне Маневского, называл так Афанасьева. И вот теперь, не видя его ровно 2 года, я так обрадовался встрече, что совершенно серьезно и громко восклицаю:
— Здравствуй, Жорж!.. Живой?.. Как дела?
А он, грустный теперь, громко ответил мне, как и в Мерве, и на войне было принято в нашем 1-м Кавказском полку при личных встречах с хорошими казаками:
— Желаю здравия, господин полковник! — и, кивнув в сторону своей родной Ильинской станицы, беспомощно посмотрел на меня печальными глазами.
Казачье сердце, видимо, предчувствовало, что он уже никогда не вернется в свою станицу.
— В каком полку служишь и кто ты теперь, Жорж? — участливо спрашиваю его.
— Да подхорунжий я, господин полковник, но што теперь от этого толку! — грустно, подавленно отвечает он. — А это, господин полковник, мой младший брат. Увожу и его с собою. И вот в последний раз глядим на свою станицу, — закончил он.
Оба брата эвакуировались. Поселились в Югославии, занялись мелкой торговлей и никому из станичников о себе не давали сведений.
После этих двух неудач я почувствовал, что настал психологический перелом.
От 2-й дивизии было выставлено усиленное сторожевое охранение в сторону Ильинской. Чтобы показать свою «живучесть» и нервировать красных, приказал в охранение выставить одно орудие и через каждые полчаса давать один выстрел на их переправу у южного моста через Калалы.
На случай тревоги дивизии приказано сосредоточиться севернее Дмитровской, но у главной переправы.
Красные с утра подошли к станице. Их мы совершенно не ждали. И когда я со штабом дивизии выскочил через переправу к северной окраине по главному шляху Дмитриевская—Ильинская, навстречу мне, через дворы, бежали в панике пластуны. Впереди всех мой станичник Никита Джендо, неслуживый казак 35 лет, с перекошенным от страха лицом, кричит:
— Возвращайтесь назад, Федор Иваныч!.. Красные уже во дворах!
Не верить станичнику было нельзя. Да и больно быстро, главное
через дворы, бежало несколько десятков пластунов. Повернув назад, прошли грязную топь у главной переправы и поднимаемся на противоположную сторону станицы — как в спины нам понеслись пули красных. И получилось так, что штаб дивизии вышел из станицы после своих полков. Полки стояли уже за станицей в достаточном беспорядке. Даже и мой славный храбрый 1-й Лабинский полк. Полковник Булавинов на это посмотрел, видимо, «просто», как на естественное явление, что «мы все равно не удержимся».
