Полковник Миргородский
Голова дивизии дошла до тех бугров, которые занимали красные 16 февраля, отойдя от Романовского, и на которых, в предутренней темноте, напоролся 1-й Лабинский полк. С них, к югу вниз, сплошное зарево огней многочисленных фонарей паутины железнодорожного узла, соединяющего Россию с Кавказом и Черноморье со Ставропольем. Было и не похоже на войну. Население хутора в 40 тысяч здесь жило будто по-мирному.
Мы прошли через железнодорожный переезд на Ставрополь и ту будку, знакомую по 16 февраля, и вошли в хутор.
Квартирьеры ведут штаб дивизии к западу. В темноте узнаю так знакомые мне места, где наша семья имела подворье. Хутор Романовский был наш, казачий. Узнаю знакомый дом полковника Павла Григорьевича Миргородского118 и, к удивлению, стоявшего на улице его владельца. Он, в длиннополом туркменском тулупе с большими рукавами, внакидку на плечи, видимо, кого-то ждал.
— Здравствуйте, Павел Григорьевич! — воскликнул я от такой неожиданной встречи, не видев его с 1917 года.
Миргородский — наш старейший Кавказец мирного времени, прослуживший все свои офицерские годы в полку по окончании Ставропольского казачьего юнкерского училища, когда в полки выпускались «чином подхорунжего».
Любимец всего полка — и офицеров, и казаков. В молодости джигит и кутила, но кутила добрый, щедрый, компанейский. В станице Брюховецкой имел родовой офицерский участок земли в 200 десятин. Женившись, остепенился. У него взрослые дети. Жена Ольга Константиновна — старшая, главная и самая уважаемая полковая дама в Мерве. В день семейных праздников дом Миргородских — полная чаша. Вот почему, не зная еще причины, зачем он стоял на улице, я быстро соскочил с седла, считая совершенно недопустимым подать ему руку «сверху».
— Здравствуй, дорогой, ходим зо мною, я шось хочу Вам сказать, — говорит он, берет меня под руку и отводит в сторону.
Как природному черноморскому казаку, ему было легче изъясняться на родном языке, что всегда у него было в мирное время, в особенности когда он волновался. В данный момент он особенно волновался. И, отойдя на несколько шагов от штабного конного строя, чтобы его никто не слышал, продолжает:
— Ось шо в моем доме отвели постой для штаба дивизии. Я понимаю необходимость, но — завтра прийдуть ци, красные, и в доме полковника ночував штаб дивизии. Вы же понимаете, шо воны зо мною зроблять?! Нельзя ли, Хвэдир Ваныч, яксь, того в другое мисто поставыть його?
Я понял нашего дорогого и милого старика Кавказца Павла Григорьевича и, желая как можно скорее его успокоить, быстро отвечаю:
— Конечно, конечно, Павел Григорьевич!
— И Ольга Константиновна просыть, — добавляет он, словно извиняясь за свое малодушие.
Если бы мне предстояло как-то пострадать, то и тогда я оградил бы от могущих быть неприятностей этого глубокоуважаемого и любимого нами Мафусаила-кавказца. Успокоив его, приказал никому даже и не въезжать в ею двор, чтобы не вызвать подозрений «завтрашних гостей».
Это, конечно, не спасло старика. Писали потом: «Павел Григорьевич вскоре был арестован и увезен куда-то на север».
Завтра, 27 февраля 1920 года, 2-й Кубанский конный корпус оставит железнодорожный узел станции Кавказская Владикавказской железной дороги и отойдет на запад, в станицу Казанскую. Массивный каменный железнодорожный мост через Кубань, построенный в годы Русско-японской войны, не будет взорван. Не будет взорван и старый железнодорожный чугунный мост красного цвета, лежащий рядом, оставленный для подвод, по которому конница может проходить в колонне «по-шести». И с этого дня прекратится всякая связь с 4-м Кубанским конным корпусом, действовавшим по линии Армавир—Невинномысская, прекратится всякая связь с Терским Войском и частями, действовавшими в ТерскоДагестанском крае.
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ Последняя атака
27 февраля едва только начался рассвет, как с северных бугорков затрещал по хутору Романовскому огонь красных. Это подошла пехота из хутора Лосева, находящегося в 12 верстах от нас.
Услышав выстрелы, уставшие после вчерашнего боя полки моментально сосредоточились в указанных местах, и вся 2-я Кубанская дивизия шагом двинулась по улицам на запад, к виадучному мосту, на соединение с остальными частями корпуса, ночевавшими в южной половине хутора.
Являюсь к генералу Науменко. Он улыбается и спрашивает:
— Что, жарко было вчера?
То есть он спрашивал, тяжело ли было вчера в пешем бою дивизии на солнцепеке и в течение целого дня? Этим он хотел, видимо, подбодрить меня и стушевать резкие слова своего начальника штаба полковника Егорова, который по телефону угрожал предать меня суду, если я отступлю от Лосева, не выдержав огня красных.
— Да, жарковато было, Ваше превосходительство, — отвечаю ему, и теперь мы все трое (и Егоров) дружески улыбаемся.
Генерал Науменко часто умело подходил к человеческой душе.
Весь корпус, не останавливаясь, спокойным шагом стал подниматься на высокое плоскогорье по дороге к станице Казанской, отстоящей от Романовского в 10 верстах.
С полуподъема было обнаружено, что красные еще не вошли в хутор, а занимали позиции на своих бугорках. В это время от вокзала Кавказской в направлении Тихорецкой вышел наш бронепоезд. Для его поддержки выдвинута 2-я дивизия. Перевалив железнодорожное полотно без моста на Екатеринодар, дивизия нагнала бронепоезд и двигалась чуть позади его. Вдруг он остановился и открыл частый орудийный огонь на восток, одновременно с этим из низины конная группа человек в пятьсот широким наметом бросилась наутек. Это было для нас полной неожиданностью. Быстро, без моста, перевалив железнодорожное полотно на Тихорецкую и построив дивизию в резервную колонну (все головы полков на одном уровне), широкой рысью стал подниматься в сторону уходящего противника.
Генерал Науменко, посылая 2-ю дивизию, рекомендовал не ввязываться в бой, а только поддержать наш бронепоезд. Но картина бегства красной конницы была настолько паническая, что невольно втягивала в преследование.
Для воодушевления и «веселости», остановив хор трубачей в 30 человек на невысоком пологом кургане, приказал им играть бравурные марши.
Конница красных, выйдя из сферы досягаемости орудийного огня бронепоезда, вдруг всей своей массой быстро повернула на север, потом на запад и, не имея широкого аллюра, бросилась навстречу дивизии. Позади нее три длиннейшие цепи пехоты красных, в далеком мареве раннего утра, наступали на станицу Кавказскую. Хутор Романовский был обложен с севера. 2-я дивизия совершенно случайно появилась действующей во фланг и даже чуть в тыл всей красной пехоте, направлявшей свой главный удар на станицу Кавказскую, где наших войск уже не было.
Красное командование, видимо, предполагало, что 2-й Кубанский конный корпус перейдет Кубань у станицы и отойдет в Майкопский отдел, но не на запад. Два моста через Кубань, каменный железнодорожный и чугунный для подвод, были внизу, у станицы Кавказской. Мосты им необходимо было взять, чем окончательно разъединить войска Северного Кавказа, прервав меж ними всякую связь — и железнодорожную, и телеграфную, и телефонную, не говоря уже о живой связи, которая не поддерживалась и тогда, ввиду широкого фронта восточной половины Северного Кавказа.
Так думали и офицеры-лабинцы — «отойти к станицам своего полкового округа и, пополнив Лабинскую бригаду, закрепиться на реке Лабе». Не скрою — так думал и я, как о естественном отходе «за Кубань» .
Военачальник красной конницы, которому, видимо, было задание охранять правый фланг своей пехоты, надо признать, действовал молодецки и обрушился на нашу дивизию со всем жаром, имея позади себя сильный состав войск.
Красная конница ринулась в контратаку широчайшим аллюром всей своей густой массы. Режет мысль: «Если казаки дрогнут — дивизию можно будет собрать только под станицей Казанской». И в этот момент я вспомнил о своих пулеметах.
