Откуда пришли такие фантастические мысли, я не знаю, но они были. Среди казаков-станичников были мысли и иные: куда идти?.. И не лучше ли оставаться в своей станице и ждать — будь что будет!
Были и такие голоса, что офицеры доведут казаков до Черного моря, сядут на пароходы, уедут в Крым, а казаков бросят на берегу. Так уж лучше никуда не уходить. Это были только «голоса», а в общем — прихода красных все боялись.
— Сыночек, там тебя хочет видеть одна бабочка, — говорит мне мать, войдя в мою комнату на второй или третий день, когда полки корпуса вошли в станицу («бабочка», по-станичному, — это молодая замркняя казачка).
И только я вышел в наш застекленный большой коридор, в который выходили двери всех четырех комнат, как какое-то молодое существо повалилось мне в ноги и громко заголосило, запричитало:
— Федар Ваны-ыч!.. Спасите маво Васю-у, иво расстреляю-ут!
Такого унижения родной казачки-станичницы, как «падение к ногам», кроме, может, родительских, я никогда не видел и не ощущал. А падение к моим ногам меня просто оглушило. Схватив ее за руки и подняв к своему лицу, с горячностью спрашиваю ее, всю красную от слез:
— Чия ты? (В станице я всегда разговаривал со всеми их выговором.)
— Ды Васи Диденкина жена-а, што, Вы мине ни признаете?
Диденко — почти соседи были на нашей улице. Большая семья и
бедная, так как, кроме старшего сына Василия, остальные дети были девочки. Значит, вся семья жила на один пай земли их отца в 8 десятин. У них не только что не было амбара, но не было и дома во дворе, как у многих казаков. Была длинная украинская хата и плетеные сараи во дворе для быков, для коров, для овечек.
Василий был очень мягкий парубок тогда, когда я был дошкольным мальчиком. Умный, мягкий, добрый — он был защитником нас от произвола старших над нами, и все мы его очень уважали и любили. Он был для нас авторитет во всем, открытая правда, справедливость.
С действительной службы в 1-м Кавказском полку он вернулся штаб-трубачом, видимо, тогда, когда я был учеником Майкопского технического училища. В общем, он старше меня был лет на десять.
Что его арестовали якобы за злостную агитацию и могут расстрелять по приговору корпусного военно-полевого суда, меня возмутило до крайности. Добровольческая армия, по оставлении Ростова, была свернута только в один корпус, силою около 10 тысяч штыков. Это была та сила, которую дала Россия к югу от линии Камышин—Воронеж— Орел—Чернигов—Киев—Одесса, то есть 16 губерний с населением в 42 миллиона103.
Это означало, что население этих губерний «оставило» свою армию, не пошло с ней. Теперь же, когда казак выразил свою мысль, что сопротивление против Красной армии стало не под силу казакам, он предается смерти.
Надеваю шашку и немедленно иду пешком в штаб корпуса. Он помещался недалеко от нашего дома. Генерал Науменко встречает меня ласково. Я запальчиво докладываю ему о штаб-трубаче Диденко все, что знал. Рассказал обо всей семье его отца. Я подчеркнул ему, что казаки устали от долгой войны, прижаты уже к самой Кубани и не знают, что же делать дальше?
Науменко слушал меня очень внимательно, не перебивая и остро смотря в мои глаза, ища в их выражении искренности и только чистой правды. С моими доводами он согласился; и, не меняя серьезности и строгости лица, что у него редко бывало, он твердо сказал:
— Хорошо, Елисеев, я освобожу Диденко, но исключительно под Вашу личную ответственность. Вы согласны? — закончил он.
— Не только согласен, но я возьму его к себе в 1-й Лабинский полк личным штаб-трубачом, — ответил ему.
Генералу это понравилось, и он приказал привести сюда, в его залу, Диденко. Его привели. За много лет разлуки я впервые увидел так знакомого мне с детских лет блондина с голубыми глазами и добрым сердцем.
— Вот что, Диденко, — начал генерал Науменко строго, официально и не совсем ласково. — Ты за свой язык подлежал преданию военно-полевому суду. Конец его известен. Но твой станичник, полковник Елисеев, вступился за тебя. И берет на свое поручительство. Зная и ценя его, я уступил. И только благодаря его просьбе. Только! Понял?.. Он берег тебя к себе штаб-трубачом. И я надеюсь, что ты, как старый и служилый казак, поймешь все это и оправдаешь доверие его. А теперь ты в распоряжении полковника Елисеева, — закончил он.
— Покорнейше благодарю, Ваше превосходительство!.. И Вас покорно благодарю, господин полковник, — совершенно неподобострастно, умно и достойно говорит Диденко и продолжает: — Я не только что оправдаю доверие господина полковника Елисеева, который меня так давно знает, но я хочу доложить Вам, что я совсем не тот, за кого Вы меня приняли. Я казак и искренний враг большевиков. А говорилось если что — так это «по-домашнему».
— Ну довольно, довольно! — перебивает его Науменко. — Полковник, Вы свободны. Свободен и Диденко, — коротко заканчивает он.
Я благодарю генерала, и с Диденко выходим на улицу.
— Федор Иванович, спасибо Вам! Но не подумайте, что я такой, — со слезами на глазах говорит мне старый штаб-трубач, освобожденный только что от смерти.
■— Василий!.. И не вспоминай об этом! Поэтому-то я и сделал, что отлично знал тебя и всех вас, Диденкиных. (Так их называли на улице.)
Мы в нашем доме. Его жена радостно плачет. У нашей матери на глазах слезы, также от радости,
В станичном быту горе и радость соседей воспринимаются остро. Василий мягко улыбается и, указывая жене на меня, говорит:
— Благодари вон Федора Ивановича.
Чтобы прекратить эти тягостные минуты, говорю им:
— Ну, теперь идите домой, Василь, отдыхай. А завтра — конным приезжай сюда. И начнешь служить при мне.
Даю ему руку, жену же обнимаю. Она смеется и плачет одновременно, а потом бросается на шею к нашей матери и заголосила причитаючи:
— Тетеныса-а, спасибачка и Ва-ам, што памагли-и...
Помощь матери заключалась в том, что она попросила меня повидаться с ней. Такая станичная неискушенность.
Вот те события, которые привели командира 2-го Кубанского конного корпуса, генерала Науменко вторично повидаться со штаб-трубачом Василием Диденко, но в другой психологической обстановке, очень интересной для человеческой души.
Втроем — генерал Науменко, полковник Егоров и я — вышли к порогу. Через открытую дверь шло тусклое освещение. В овчинном в грязи полушубке, между двух лошадей, держа их под уздцы, стоял Диденко. На нем кинжал, шашка и сигнальная труба за плечами.
— Здравствуй, Диденко! — ласково говорит Науменко.
— Здравия желаю, Ваше превосходительство! — молодецки отвечает он.
— Полковник Елисеев доложил мне, что ты очень хорошо вел себя все эти дни. Я очень рад этому. Ты водку пьешь? — уже весело спрашивает Науменко.
— Так точно, пью, — чуть смущенно отвечает Василий.
— Дайте бутылку сюда! — крикнул генерал денщикам.
Те принесли со стола и рюмку.
— Нет!.. Дайте чайный стакан! — говорит он казаку. — Выпьешь его? — спрашивает он Диденко.
— Так точно, выпью, — откровенно говорит он.
И Науменко сам наливает полный стакан водки, сам передает его Диденко и смотрит на него, улыбаясь.
— За Ваше здоровье, Ваше превосходительство, — произносит Василий и спокойно выпивает все до дна.
Мы все улыбаемся.
— Дайте что-либо закусить! — весело крикнул он денщикам и, не дождавшись, сам бросился к столу, вилкой взял со стола соленый огурец и передал Василию.
А потом, дернув меня за полу черкески, отошел в комнату и спрашивает:
— А может быть, наградить его Георгиевским крестом?
— Это было бы очень хорошо, Ваше превосходительство, — вторю ему.
Вынув из пакета крест, Науменко выходит за дверь и уже серьезно говорит:
— По представлению твоего начальника полковника Елисеева, награждаю тебя, штаб-трубач Диденко, Георгиевским крестом за сегодняшний бой! — и дает его ему. А потом, спохватившись, произносит: — Какая досада, что у нас нет Георгиевских лент!
