Горошко и Коробченок были казаки прихода в 1-й Кавказский полк, в г. Мерв Закаспийской области, 1912 года. Туда же я прибыл молодым хорунжим, окончив военное училище в 1913 году, и был сразу же назначен помощником начальника полковой учебной команды. Несмотря на то что оба станичника были отличными казаками, имели отличных лошадей, в учебную команду не выдержали экзамена по своей малограмотности. В поощрение их назначили в бригадную пулеметную команду, в которой они провели всю войну на Турецком фронте 1914—1917 годов и вернулись домой теми же рядовыми казаками, которыми вышли в полк.

Мы, молодежь-офицеры, и тогда возмущались этим положением, считая, что все участники войны должны были быть переименованы хотя бы в приказные. Для казака и одна нашивка на погонах — радость. И теперь, видя этих двух молодцов и соратников по Турецкому фронту, решил заполнить пробел былых их начальников.

Отойдя с есаулом Сапуновым в сторону, чтобы никто не слышал нас, спрашиваю:

— Как они?

— Лучше и не надо!.. Во всем пример!.. И так знают, так любят пулемет! — докладывает он, сам фанатик-пулеметчик из урядников той же войны.

— Казаки Горошко и Коробченок — ко мне! — громко произношу в их сторону.

По-полковому, как говорят — «на носочках», подскочили они, взяли под козырек, стали серьезными, не зная, почему я будто «строгим голосом» вызвал их. И чтобы они еще больше «опешили», я строго говорю, смотря им в глаза:

— Вот начальник команды, есаул Сапунов дал мне о вас отличный отзыв, мне очень приятно это знать, а потому, — сделав паузу, с улыбкой произношу, — поздравляю вас обоих младшими урядниками.

Это было для них полной неожиданностью. Молодецкий ответ благодарности несется из их уст, и радостная улыбка покрывает их лица, так мне давно знакомые и приятные.

— Ну а теперь бегите к своему пулемету, и чтобы сегодня же я видел вас «в галунах», — уже весело говорю им.

За 7 лет войны они этого вполне заслужили. Отчетливо повернувшись по-полковому кругом, стукнув каблуками весело, вприпрыжку побежали они к своей пулеметной линейке.

Урядника-конвойца Алексея Протопопова я не мог ничем порадовать и не сомневался, что полученное им звание урядника в Собственном Его Императорского Величества Конвое — гораздо дороже настоящего.

Кстати, надо сказать, что все казаки-конвойцы, заканчивая свою службу, переименовывались в звание младшего урядника, тогда как в полках надо было окончить учебную команду, чтобы получить это звание.

Прорыв красной конницы

Наша дивизия, в спешенном порядке, стоит на перекате местности. Уже вечерело, почему и морозило. По чистому полю сплошной, но не глубокий снег. Казаки достали из своих сум хлеб и сало и закусывали всяк по себе. От 6сза^аья и тишины становилось скучно. Штаб дивизии буднично стоял где-то в стороне от частей.

— По коня-ам! — вдруг пронеслись громко слова полковника Кравченко.

А затем:

— Сади-ись!.. 1-й Лабинский полк, за мной, в голову — МАРШ-МА-АРШ! — и, повернув своего коня на юг, выкрикнул: — Федор Иванович — ко мне!

Ничего не зная, подскакал к нему, уже тронувшемуся широкой рысью со своим штабом почему-то на юг. Он быстро говорит мне:

— Три полка красной конницы прорвались и обходят нас слева. Они идут балкой и обошли нас. Генерал Науменко приказал мне отбросить их назад.

Это было больше чем неожиданно. Где конница красных? Где она нас обошла? Я ничего не знаю, идя широкой рысью рядом с Кравченко. Длинной взводной колонной 1-й Лабинский полк следует непосредственно за штабом дивизии.

Мы проходим прямо на юг одну, другую, третью версту и, наконец, правее себя, на запад, видим длинную кишку красной конницы, которая широкой рысью уверенно идет также на юг, параллельно нашему движению. От нас она была верстах в двух, и ее хвост был на уровне головы нашей дивизии.

C^V

Увидев это, полковник Кравченко сразу же перевел своего высокого могцного коня в полуширокий намет.

— Куда ты ведешь, Афанасий Иванович? — бросаю ему на скаку.

— Да чтобы выскочить к голове красных и атаковать их в лоб, — отвечает.

— Лучше атаковать ее в хвост и во фланг, — советую ему.

— Не-е, мы заскочим им спереди и тогда уж атакуем, — парирует он.

Его начальник штаба, следуя правее его, молчит. Мне это было непонятно.

Несясь широким наметом параллельно красным, наконец, наши головы колонн поравнялись; мы даже опередили их. И вдруг красные поворачивают налево, строят боевой порядок и переходят на нас в атаку.

Кишка нашей дивизии растянулась. У нас нет никакого боевого строя, положение определилось более чем невыгодное для дивизии. Я ругаю своего друга за опрометчивость, за упущенный момент и вдруг слышу от него:

— Ну, тогда ты оставайся со своим полком здесь, а я поскачу дальше!

И, повернув своего коня на юго-восток, со штабом поскакал дальше. Положение стало почти трагическим. Мы прошли наметом около 10 верст; в 2—3 верстах от нас к югу отвратительная гребля через реку Челбасы. По ней не уйти от красных. А позади, у станицы Дмитриевской, остались отрезанные 4-я дивизия и другие мелкие части со штабом корпуса. Моя мысль работает молниеносно.

— По переднему уступу... карьером! — бросаю я своему станичнику, штаб-трубачу Василию Диденко.

И запела труба в пространство снежной степи: «Стремглав, друзья, постройтеся, чтоб фронтом идти на врага-а!»

Повернув головную сотню фронтом против красных, остановил ее. Остальные сотни, несясь с быстротой молнии, так как вся картина каждому казаку была как на ладони, пристраивались левее головной, образуя густую резервную колонну полка. Пулеметная команда, взяв лошадей в кнуты, неслась вслед.

— Взять позицию правее полка! — кричу я есаулу Сапунову, скакавшему впереди своей команды.

На белой прыткой лошаденке, в большой белой косматой папахе, крупный телом Сапунов, пригнувшись к луке с хищным видом, повернул коня направо, доскакал до бурьянов, круто остановился, повернул свою лошадь кругом и, став лицом к своим пулеметам, сложенной вдвое плетью бросил руку направо и налево, чем указал развернутый строй всем своим 22 пулеметам.

Пулеметные линейки веером бросились вправо таким аллюром, как скачет во все лошадиные силы пожарная команда.

Рассыпав и установив пулеметные линейки на позицию, Сапунов рванулся вперед, стал позади линеек, бросая резкие взгляды на каждую, подчиняя казаков своему неуклонному наблюдению. Все это было сделано им очень быстро и сноровисто, как в кинематографе.

— До моего приказания огонь не открывать! — крикнул ему.

А он, службист, в этот жуткий момент, вместо воинского ответа, только кивнул мне, чем сказал, дескать: «Знаю и без тебя!» Мне это понравилось.

Красные, увидев образовавшийся строй казаков фронтом против них, блеснули шашками и густой ватагой, без строя, перешли в атаку. Их было гораздо больше, чем нас. Мне стало страшно. Своей численностью они могут смять полк.

Как всегда перед боем, холодная капля страха зародилась у меня у шейного позвонка, тихо катилась по позвоночнику и, достигнув седалищного нерва, там растворилась; и мне, так же как всегда, стало абсолютно не страшно.

Кроме того, я надеялся на полк, на его сбитость, на стойких командиров сотен, на послушание казаков и на свою пулеметную команду в 22 огненные силы.

Полк стоял молча. Командиры сотен бросали иногда взгляды на меня и на несущуюся на нас конницу красных, как бы спрашивая: «Чего же мы стоим?»

Молча проехав перед строем, остановился на правом фланге полка. И когда красные передними всадниками приблизились на 500—600 шагов, я взмахом руки Сапунову открыл по ним огонь. И застрекотали, заклокотали, зашипели все 22 полковых пулемета, и легким сизым дымком заинд и велась линия огня.

Сапунов скачет вдоль линии своих линеек, что-то кричит, и от его крика пулеметы еще более слились в сплошную бурю развернувшейся грозы огня.