В неспокойных небесах, с шумом разрывая на клочки тяжелые черные тучи, устало стонал штормовой ветер. Холодные методичные плевки волн отходящего от недавнего приступа бешенства моря стекали желтой пеной по промерзшей до костей спине лежащего у воды человека.

Он начинал приходить в себя. Малейшие попытки двинуться отдавались тупой болью в его окоченевшем теле. Он снова собрал все силы, чтобы отползти от края воды. Левое плечо нестерпимо заныло, словно кто-то вбил осиновый кол в уже затянувшуюся было рану Ричи, полученную в недавней схватке с людьми Пола Банки.

«То-то эта старая сволочь, подпрыгивая где-то на адской сковородке, безумно радуется сейчас, глядя на меня, – с горечью думал Ласт Пранк. – Ничего. Я жив, а боль? Терпел и не такое…».

Одному Богу известно, сколько он пролежал на этом песчаном берегу и как долго холодные волны полировали ему спину. Вокруг бушевало море. В непогожем сумраке его окоченевшее, распластавшееся на песке тело напоминало выброшенную на берег гигантскую морскую звезду. Едва ли движения, на которые был сейчас способен Ричи, казались быстрее и заметнее движений этой морской твари.

Ласт Пранк, пытаясь подтянуть под себя руки, взвыл и… только едва заметно шевельнулся.

– Tēvs, tē ir vel viens! – вдруг произнес кто-то рядом на непонятном языке.

– Paskaties vai viņš ir dzivs? – ответили ему.

– Es baidos…14

Сквозь шум неспокойного моря еще какое-то время ясно различались голоса, но вскоре они пропали. Ричмонд непроизвольно судорожно дернулся и кашлянул. Тут же рядом с ним кто-то вскрикнул. Не было сомнения, его заметили. Вот чьи-то руки осторожно перевернули его на спину. Волна ударила прямо в больное плечо, и Ласт Пранк провалился в бездну.

…Его били до тех пор, пока кому-то не пришло на ум распять несчастного над палубой корабля «Гром Одина». Вскоре его врагам показалось и этого мало, тогда Ричмонда привязали за ноги к переброшенным через мачту канатам и перевернули вверх тормашками. Запястья рук перетянули тонкой веревкой, а какой-то лихой умелец, посмеиваясь над участью Ласт Пранка, подвесил к его рукам тяжелое ведро с золотом. Измученные суставы потянуло вниз невыносимой болью, а левое плечо, как казалось, и вовсе висело на одной коже.

– Ричи, – услышал он голос Хайраддина.

Барбаросса стоял напротив, держа в руке сияющий, словно солнце, раскаленный железный прут.

– В последнее время я стал задумываться, а не много ли я тебе отвесил? Вот, – кивнул он на ведро с драгоценным грузом, привязанное к его рукам, – решил добавить тебе еще немного золота, а в довесок к нему еще и железа!

С этими словами он вонзил искрящийся на солнце прут в больное плечо Ричмонда. Ласт Пранк хотел закричать, но, к своему ужасу, понял, что стал нем. Истошный стон с трудом вырвался сквозь одеревеневшие губы. Кожа на плече шипела, а смрадный дым, исходивший от нее, вонял почему-то жареной рыбой. Превозмогая боль, он изо всех сил потянул на себя веревки, которые стягивали руки, и те поддались.

Ласт Пранк открыл глаза.

Сидя на нем верхом, его держали несколько взмокших от усилий человек, а в помещении, где он находился, на самом деле пахло жареной рыбой.

– Jums jaguļ, jums nedrikst kusteties! – округлив глаза и указывая коротким коряжистым пальцем на плечо Ричи, устрашающе выкрикивал какой-то узколицый мужчина.

– Jus ļoti saaukstejas udeni un pie tam jums ir liela rēta uz pleca. Velns, viņš neko nesaprot. Jāni, palidz man!15

Рана причиняла ему страшные муки. Все было как в тумане, мысли путались. Вдруг кто-то ударил по больному плечу – перед глазами полыхнуло пламя, и Ричи снова провалился в забытье.

Седой рыбак Оскарс Озолиньш сосредоточенно сопел, ловко оплетая край старой прохудившейся сети толстой конопляной ниткой. С другой стороны рыболовецкой снасти гораздо медленнее и неохотнее своего родителя трудился его младший сын. Худой светловолосый подросток в холщовой рубахе то и дело поправлял ее широкие рукава, будто бы те мешали ему. Старый Озолиньш достаточно долго терпел показное нежелание сына трудиться.

– Э-хе-хе, – наконец тяжело вздохнул он, откладывая в сторону позеленевшую от морской воды и водорослей снасть, – видно, одному Богу известно, кто из тебя, лентяя, вырастет.

Мартыньш опустил взгляд.

– Что молчишь? – продолжал отец. – Шатаясь по берегу вместе с Томасом Апсе, сыт не будешь. Нужно знать какое-то ремесло, чтобы кормить себя и свою семью. Вот будет у тебя сын, ты ведь тоже захочешь, чтобы он тебе помогал?

– Но ведь у тебя целых четыре сына! – треснувшим голосом запротестовал своенравный отпрыск.

– Четыре, – не без гордости согласился Озолиньш, – и у троих из них уже свои семьи, свои дома и каждый имеет свое дело. Как ты думаешь, приятно мне, когда, приезжая на рынок, я иду в лавку Андриса, а люди здороваются со мной, зная, что я его отец? Да ты и сам, едва только въезжаем на торг, бежишь к нему. Как же, он всегда рад брату и не упустит случая тебя чем-нибудь угостить. Да и жена его, зная, что у нас в доме уже давно нет хозяйки, еще ни разу не выпустила ни тебя, ни меня из дому голодными.

Все твои братья – уважаемые люди, и со всеми я в свое время так же, как и с тобой сейчас, говорил о деле. Поверь мне, и они с первого раза не желали меня слушать, пожалуй, не считая только Яниса. Тот всегда знал, чем станет заниматься, едва только увидел, как старый Апсе делает свои горшки.

– Ха, – не удержался Мартыньш, – тоже мне дело…

– Дело, сынок, дело! Из чего бы мы стали есть и пить, если бы не их дело? А ведь посуда нашего Яниса в городе славится больше, чем горшки и миски его учителя Апсе. Это тебе не кораблики строгать.

– Мы не строгаем кораблики…

– Строгаете! – рассердился Озолиньш и отчаянно махнул рукой. – Я сам видел. Вот какая неблагодарная штука у нас получается с младшими сыновьями. Что у старого горшечника, что у меня. Они, как видно, так и будут до старости в кораблики играть.

– Нет! – выкрикнул Мартыньш, но отец сделал ему резкий знак не шуметь.

Они одновременно повернули головы к нарам, на которых неподвижно лежал человек, найденный позавчера на берегу.

– Нет, – гораздо тише сказал младший Озолиньш, – мы не играем в кораблики, мы их строим!

– То-то стоящая забава для парней, которым по тринадцать лет от роду.

– Ты не понимаешь, отец, – Мартыньш беззвучно пожевал губами, не решаясь раскрыть их с Томасом тайну. – Мы поедем в Ригу учиться строить корабли.

Лицо старика Озолиньша потемнело. Ответил он не сразу:

– Думаю, старый Апсе станет лепить горшки еще и ночью для того, чтобы заработать на отправку Томаса в Ригу. А вот что ты прикажешь делать мне? Тоже выходить в море по ночам? Да и какой из тебя строитель кораблей, если ты даже свое имя написать не можешь? Из таких вот мастеров и появляются те, кого потом всюду гонят в шею.

Из-за глупостей неучей в любом деле случается беда. Один плохо лепит те же горшки, и они разваливаются, едва только дно упрется в камешек. Другой, недоучившись, расшибает в щепки целый корабль, и гибнут люди. Вот, – отец ткнул коротким толстым пальцем в сторону нар, – один вот-вот испустит дух у нас, другой лежит у Апсе, а где остальные? Слизало море. А из-за чего? А из-за того, что море шутить не любит и не прощает недоучкам их ошибок. Из-за их нерадивости в учении мало того, что страдают они сами, так еще попадают в беду невинные люди!

– А я все равно буду строить корабли, – уставившись в пол, упрямо пробормотал непокорный сын.

Оскарс тяжело выдохнул:

– Я ведь не против того, сынок, да только если к науке строить корабли ты будешь относиться так же, как к нехитрой науке плести сети, то я боюсь даже представить, что из этого всего получится.

Мартыньш бросил на отца такой пронзительный взгляд, что у старого Озолиньша по спине пробежали мурашки.