— А русские земли под Литвой, ты забыл о них, боярин? — горячо сказал Дмитрий. — Киевское княжество. Черниговское. А Полоцк, а другие земли? И Смоленску тяжко: того гляди, Литва его проглотит.

— Не время, великий князь, мыслить про то, — смотря в глаза князю, ответил боярин. — Пока татары в Москве, о Киеве говорить рано. Тохтамышу ты не малую платишь дань, а без денег меча не поднять. Прежде Рязанскую Украину, Тверь и Нижний Новгород надо в одни руки взять. Вспомни, князь, во Владимире татарский посол Адаш сидит… С немцами воевать не пришло время. А принять под свою руку князя Ягайлу — это и есть война с немцами, а то и с ляхами. Ты найдешь неверного друга в литовском князе и сильного врага — немецких рыцарей.

Великий князь был рад слышать от своего боярина такие речи. «Приспеет время, — думал Дмитрий, — помочь и тем русским землям, что под литовцами и под ляхами». Чем больше он размышлял, тем больше убеждался: не с руки родниться с литовцем Ягайлой.

— Ты прав, боярин, — твердо сказал великий князь. — По зимней дороге послы в Литву отказ отвезут. А княжне Софии быть за Федором Рязанским. И всем боярам сие скажи, пусть вести до Ягайлова уха раньше моих послов дойдут…

В Кремле плотники ставили новый княжеский терем. За стеной гридни стучали топоры, раздавались голоса. Московский князь ничего не видел и не слышал. «Чего можно ждать от хана Тохтамыша и от литовского князя Ягайлы?»- снова и снова приходило ему в голову. Как поведет себя великий магистр немецкого ордена? Кто будет королем Польши? С кем ему, московскому князю, придется скрестить мечи за русскую землю, с кем вести дружбу?

Вечерело. Солнце коснулось огненным краем верхушек сосен, когда Лютовер увидел Москву. Стены из белого камня с огромными полукруглыми башнями по углам высились на крутом холме. Ордынская дорога вышла из густого бора на болотистое, низкое место, заросшее кустарником и мелколесьем. Из болота торчали черные мертвые пни. Он пришпорил коня, обгоняя нагруженные каменьем и тесом возы, тащившиеся по скользким бревнам мощеной дороги, мужиков, шагавших с котомками за плечами и топором за поясом. На возах, плотно закрытых рогожей и увязанных пеньковой веревкой, важно восседали бородатые купцы в высоких войлочных шапках.

Вот и река Москва. Она не торопясь несла свои темные воды. Дорога уперлась в деревянную пристань. Сюда подходил паром. В ожидании перевоза на топком берегу скопилось немало народа.

Лютовер спешился у самого берега, смыл грязь с сапог и с брюха лошади, почистил доспехи и шлем. Усмехнувшись, снял с груди ханский ярлык — бронзовую пластинку с восточными письменами. Стоило только татарину взглянуть на нее, и он делался приветливым и гостеприимным. Лютовер всю дорогу от ханского шатра не знал забот. «Но вряд ли ханский ярлык сделает добрее русских», — подумал он.

Москва расстилалась перед глазами множеством домов из желтоватого, не успевшего потемнеть дерева. В разных концах посада поднимались в небо разноцветными куполами десятки деревянных церквей.

Причалил плоскодонный паром. На берег съехали две телеги, сошли с десяток пешеходов. Народ на пристани зашумел, зашевелился. Лютовер, ведя коня за повод, вместе со всеми перешел на дощатую палубу. Паромщики дружно заработали веслами. Не успел он как следует рассмотреть своих соседей, как паром приткнулся к посадскому берегу.

Белокаменные кремлевские стены нависали над головой, давили своей громадой. У самой воды дымились высокие бревенчатые бани, толпился праздный народ, кричали разносчики, торговавшие горячим сбитнем и разной снедью. На пристанях люди выгружали с барок еловые и сосновые бревна, сено и березовые дрова.

Юродивый в красном платке и грязном рубище бросался на землю и, заливаясь смехом, засматривал бабам под юбки. Бабы молча отпихивали его ногами. Мужики смотрели хмуро, но не трогали юродивого.

Лютовера со всех сторон окружили нищие: они хватались за стремена, гнусавя, выпрашивали милостыню. Боярский конь грудью растолкал людей и вымахнул на кручу к церквушкам, сбившимся на площади. Отсюда шла длинная, узкая улица.

Лютовер ехал мимо сосновых заборов, сочившихся смолой, видел дома, поставленные крепко, будто навечно. Ему нравились тесовые чешуйчатые крыши, украшенные резными крыльями и подкрылками. Несмотря на вечернее время, в домах стучали топоры: хозяева торопились до холодов забраться под кров, на теплую широкую печь.

День уходил тихий, безветренный. На площадях и на больших улицах горели костры. Великий князь повелел деревянную щепу, накопившуюся за день, сжигать пожарным сторожам. Много щепы втаптывалось в грязь, отчего лошадиная поступь сделалась мягче.

Пахло в Москве дымом и смолой. Пахло рогожами и лыком, дегтем и хлебом.

Скрылось солнце. Над черными тенями церковных куполов возникла длинная полоса красного цвета.

Бревна, тес, кирпичи, сложенные у заборов, мешали двигаться всаднику, в иных местах едва-едва удавалось протиснуться. Пока Лютовер пробивался вдоль высокой изгороди по самому берегу какой-то мутной речушки, стало совсем темно.

Забрехали на дворах собаки, застучали в деревянные доски сторожа.

Неуютно показалось боярину Лютоверу ночью в чужом городе. На большой торговой площади горел костер. Бородатый мужик в войлочной шапке старательно сгребал щепу.

— Скажи мне, добрый человек, — спросил Лютовер, — где живет боярин Федор Кобыла?

Подпоясанный соломенным жгутом мужик покосился на богатое татарское седло, на золоченые стремена, блестевшие в пламени, на золоченый шлем.

— Вон, смотри, господине, терем, — показал он. — В окошке огонь видать. Там и живет боярин. Еще в прошлую осень построился.

Лютовер поблагодарил и тронул лошадь. Церковные колокола ударили десять раз. В иных малых церквах и колоколен не было, и пономари били в медные либо в деревянные доски.

У дубовых ворот с шатровым верхом боярин спешился и стал стучать. Злобным лаем на стук ответили дворовые псы. Собачьему бреху отозвались псы в соседних дворах.

Вдруг собаки сразу перестали лаять. Неслышно открылось смотровое окошко в калитке.

— Кого бог принес? — спросил сиплый голос, в окошке сверкнул чей-то глаз.

— Боярин Лютовер ко боярину Федору Андреевичу Кобыле, — ответил путник.

— Погоди малость, боярин, — помедлив, просипел голос, — сейчас откроем.

Вскоре послышались торопливые шаги по деревянным мосткам. Сверкнул яркий свет. Двое слуг, загремев запорами, открывали тяжелые ворота. Один с поклоном принял поводья из рук Лютовера и увел лошадь, другой пригласил его в терем, освещая дорогу горящей берестяной скруткой.

Снова завыли и залаяли по углам двора невидимые в темноте собаки.

В горнице горели толстые свечи в бронзовых подсвечниках. Боярин Федор Андреевич Кобыла за диковинным столом с когтистыми ногами хищной птицы обучал грамоте сына, шестилетнего мальчугана.

— Аз, буки, веди… — повторял за отцом тоненький голос.

Отстегнув шлем, Лютовер поставил его у своих ног. Боярин Федор Андреевич поднялся со скамьи и пошел навстречу гостю.

— Боярин Лютовер, — сказал он, вглядываясь, — от великого князя Литовского? Милости прошу!

— Под Можайском напали татары, — сказал Лютовер, будто оправдываясь, — меня заарканили… обеспамятовал, чуть жив остался. Письмо великого князя к Тохтамышу попало, кольцо сохранил. — Он снял с пальца перстень. — А ханская ласка — на спине…

Хозяин молча осмотрел кольцо. На внутренней стороне было вырезано маленькими буквами: «Великий князь Литовский и Русский».

— Я, боярин, с послом московского князя Романом Голицей ехал. У него спроси, если не веришь. — В голосе гостя послышалась обида.

Федор Андреевич возвратил кольцо.

— Не обижайся, боярин, всякое бывает, — сказал он, поглаживая реденькую бородку мочалкой, казавшуюся лишней на его лице. — А ведомо тебе, о чем в письме речь шла?.. Да ты садись, в ногах правды нет.