Но одновременно с этим она все делает для того, чтобы облегчить участь «несчастной Германии», окруженной со всех сторон врагами. У царицы есть одно могущественное средство, которое надо лишь умело направить, это — воля самодержца. Этим средством она владеет, и нет такой силы, которая могла бы ей помешать.
Война продолжалась ... Если бы от царицы зависело, она бы прекратила войну сразу. Исподволь она приучала Николая II к мысли, что кровопролитие пора остановить. Взрыв «человеколюбия» заставлял ее произносить чуждые ее природе сентиментальные слова о мире и утешении, о том, что ненависть должна прекратиться на земле и тогда расцветет краса и покой «возлюбленной» России. Увы, чувствительности хватало ненадолго. Спустя несколько минут, она забывает о том, что «птички поют что природа воскресает и хвалит господа», и со всей мстительностью обрушиваётся на ненавистного Гучкова, злого гения войны. «Ах, неужели нельзя было повесить Гучкова», — скорбит ее «человеколюбивая» душа. Узнав, что Гучков собирается ехать с депутацией к царю, она втайне мечтает о железнодорожной катастрофе, надеясь таким путем отделаться от него. Поставьте ее на место стрелочника, и она, не задумавшись, бросит под откос поезд с сотнями человеческих жизней, лишь бы погубить одного врага. Какой зловещий орнамент для христианского смирения царицы!
Г Она не решается открыто выступить в защиту немцев. Это было бы опасно и могло бы подорвать доверие к ней Николая. Кампания ведется тонко и незаметно. Кто может заподозреть ее в малоценности похвал, которые она расточает по адресу армии, тем более, что Державный вождь армии — сам царь? Она хотела бы, чтобы имя русских войск вспоминалось впоследствии во всех странах со страхом, уважением и с восхищением. Она, конечно, за победу. Но ... «победа не означает грабежа» О зверствах немцев полагалось говорить много и вслух. О грабежах русских войск царица упоминает вскользь и втайне. Ее забота об устранении грабежей так понятна. Ведь, чем дисциплинированнее будет русская армия, тем меньше урону нанесет она городам и жителям Германии.
Уж если «еминуема война, то пусть, по крайней мере, она будет не так разорительна для Германии. Она восторгается вслух подвигами русских войск, но не может скрыть своего восхищения пред героизмом и организованностью своих соотечественников. Общераспространенное мнение о «германском засильи» она ослабляла очень метким замечанием: «наши собственные ленивые славянские натуры, без всякой инициативы, сами виноваты...». Ее положение во время войны было достаточно двусмысленно; она вынуждена была оказывать влияние незаметно, не привлекая к себе внимания, прикрываясь общими соображениями гуманности и человеколюбия. Она близко принимает к.сердцу заботы о военнопленных, рассчитывая таким путем облегчить участь немецких офицеров и солдат. При 'случае она готова реабилитировать в глазах царя немецкую армию в связи с применением газов и других варварских способов ведения войны. Открыто посредничать с целью приблизить мирные переговоры — опасно. Она состоит в секретной переписке со своими родными, которые, конечно, не упускали повода, чтобы заразить ее тревогой за судьбу Германии. Брат ее предпринимал даже более активные шага. Еще в 1915 г. он послал в Стокгольм доверенное лицо, уполномоченное, очевидно, работать в направлении сепаратного мира. Это лицо вручило Александре Федоровне верительное письмо. Царица осведомляла обо всем Николая II. Царь, видимо, не оставался глух ко всем нашептываниям своей супруги, и мысль о сепаратном мире нашла себе место в его \юзгу.
Александра Федоровна восхваляла войну, боялась ее продолжения и внушала самодержцу необходимость положить предел кровопролитию. Она призывала победу для русского оружия и в то же время заботилась о торжестве германского имени. Она, не запинаясь, говорила — «наши собственные славянские натуры» и, несомненно, преклонялась пред величием немецкого духа... Эти противоречия в ней уживались «и не влекли за собой трагического разрыва или рокового раздвоения личности. Объясняется это тем, что Противоречия-то были кажущимися. Ее подлинная правда была, конечно, не там, где она афишировала' свою приверженность к русскому солдату или к славянской идее. Хотя надо сказать, что в своих идеологических построениях она часто доходила до такого пафоса, который, на первый взгляд, столетними корнями был связан с исторической миссией самодержавия в истолковании официальных апологетов.
«Бог да благословит и объединит в глубоком историческом и религиозном смысле слова эти славянские (Страны с их старой Матерью-Рос-сией», — пишет она выспренним слогом царю. Письмо, если отбросить обычные лирические излияния и форму любовного обращения «милушка, ручки, шейка и т. п.», -— подходит скорее на декларацию, на манифест панславизма.
«Теперь мы достаточно сильны, чтобы их удержать за соббй, прежде мы не могли это сделать, — тем не менее мы должны „внутри" стать еще сильнее... чтобы управлять крепче и с большим авторитетом. Как будет радоваться император Николай I. Он видит, как его правнук вновь завоевывает эти провинции далекого прошлого и видит мщение за предательство Австрии по отношению к нему
Во всей системе приспособления к ‘власти, которая почти заменила ее сущность и создала какой-то новый, показной, вариант личности, эта лжё-идеология имела законное право на существование. Но, конечно, в глубокую ошибку впал бы тот, кто видимость принял ‘бы за подлинник.
В этом смысле личность Александры Федоровны представляет сложное явление. Средний, в сущности, человек, с психическим изъяном и многими недостатками, она не укладывалась в обычные рамки. В ее нравственной неустойчивости было какое-то постоянство, в ее слабости душевной скрывалась сила. Каждая черта ее характера в отдельности не может быть понята без сопоставления с другими. Весь её образ целиком отразил быт и колорит умирающей династии, он насквозь пропитан был предрассудками и суеверием придворного уклада. Ее трагедия одиночества была трагедией опустошенного самодержавия. Она порвала последние нити, которые связывали царизм с какой-нибудь социальной или идеологической средой. От власти осталось одно голое устрашение, от религии — только пустое суеверие. Диву даешься, с каким увлечением Александра Федоровна, воспитанная в строгости англиканской церкви, восприняла обрядовую сторону православия. Можно подумать, что с молоком матери перешли к ней эти традиции. Здесь сказались степень ее восприимчивости, предел приспособления и растлевающее влияние среды. Икона превратилась в амулет; она раздает образки направо и налево и серьезно считается с чудодейственной их силой. Молитва приобретает характер заклинания; она заставляла наследника меха,-нически повторять каждый день положенное число текстов. Нарушение этого правила предвещало несчастье. Открытие мощей очередного «праведника», вымысел распутинского ставленника Варнавы о появлении креста на небе, благоприятное предзнаменование, чудесный крест и сотни других призраков суеверия — вот что составляло суррогат религии, выхолощенной, растленной так же, как и самодержавие. Гессенская принцесса на русском' троне усвоила полностью пустую, мертвую форму православия, эту официальную смесь благочиния и ханжества. Она прониклась непримиримостью церковной, которая выполняла реакционную политику самодержавия. «Полякам нельзя доверять ... Католики должны нас ненавидеть ...», — внушала она «православнейшему государю». Церковь была для нее одним из департаментов управления, разновидностью верховной власти царя. «Ты глава и покровитель церкви», — неустанно повторяла она Николаю II. Болезнь церкви, как и острый недуг всего общественного строя, — все это слишком большие проблемы для ее ограниченного кругозора. И если церковь нуждается в оздоровлении, то разве только потому, что между ней. и царем стоят непослушные своевольные слуги царевы — в клобуках или шитых золотом мундирах.
с
Александру Федоровну надо поставить в центре русского самодержавия XX века, и тогда образ ее, освещенный с разных сторон, становится понятным. Русский двор в эпоху предреволюционную, русский царь — последний из династии Романовых — вполне оправдывают появление такой именно царицы, как Александра Федоровна. Индивидуальными ее особенностями, быть-может, объясняется степень ее влияния, та напористость, с которой она его проводила. Но общий тон поведения, даже уклоны психической и нравственной жизни царицы были предрешены ... Или е е должна была извергнуть среда, ближайшая к судьбам самодержавия, или она должна была овладеть средой. Но для того, чтобы овладеть этой средой, нужно было самой стать средоточием и воплощением умирающего режима. Александра Федоровна выполнила это предначертание истории
