И.
Прямая, высокая, с неподвижным лицом, — она казалась человеком, который не гнется. Что-то деревянное было во всей фигуре, какая-то «царственность», застывшая по форме, как полагается. Хорошо умела стоять на одном месте, еще лучше выслушивать, не выражая на лице ни похвалы ни порицания. Глаза играли подчиненную роль: могли бы совсем закрыться без ущерба. Удивительное соответствие со своим царственным супругом: его оловянный взор смущал не мало старых диплома-.-, тов и боевых генералов ...
Александра Федоровна имела крупные, правильные черты лица, была хорошо сложена, даже могла казаться красивой, но такой красотой, которая оставляет равнодушным, не волнует, не зовет. Поэту умирающей династии она не давала никакого сюжета. Ее улыбки никто не видел, ее жест не вдохновлял. В романтике монархизма не нашлось бы места для ее образа. Недаром ни одна дворянская шпага не была вынута из ножен в ее честь. И это не только потому, что имя царицы было опорочено в последние годы связью с именем Распутина. Она не воодушевляла, не озаряла. Потухшим взглядом встречали ее раненые и умирающие солдаты и офицеры, когда она, в качестве сестры милосердия, склонялась над их изголовьем. Трепет перед саном государыни и пустая условность встречи. Она не создала ни одного придворного обычая, не пустила в оборот дворцовой жизни ни одного крылатого выражения или слова. Даже дамского туалета или прически а Птрёга1псе никто не знал. Силуэт, а не живой человеческий образ.
А между тем на фоне умирающего самодержавия Александра Федоровна представляла собой интересное сочетание многих черт, из которых одни принижали ее к уровню людей, по выражению Никиты Панина, «припадочных», а другие выдвигали—из ряда обыкновенных. Эмоциональная сторона уступала рассудочной. «Мозг все время работает и никогда не хочет отдохнуть. Сотни мыслей и комбинаций тревожат меня», — пишет она о себе. Мозг работает, а сердце, «больное», не выдерживает ничтожного напряжения, питается каплями 2—3 раза в день. «Сердце болит Но моя воля крепка. Только бы не думать».. «На сердце такая тяжесть и такая грусть»... — Этими словами буквально пересыпаны ее письма. Мысли не покидают царицу. Она думает, часами лежа в кровати, на диване, думает, стоя в церкви, на прогулке с детьми, в лазарете, на охоте, на приемах, в обществе и в одиночестве. Не все мысли значительны и даже интересны. Большинство окрашено в мрачный цвет. Всегда наворачиваются опасения, тревога или зловещие предупреждения. Но что в особенности характеризует ее, это — «•осмысление» окружающего, уклон в сторону рационализма, гипертрофия «умственности» даже там, где, казалось бы, для чувства открывается прямая дорога. Но мысль ее не получала выхода в творческой деятельности* билась бесплодно, оставаясь минутной и бескрылой. Она разъедала всякое чувство, чувство, которое рождалось в ней, как в женщине, матери и жене. Этим и объясняется холод, распространяемый ею вокруг, и неподвижность лица и мертвенность взгляда. В этой «умственности» была сосредоточенность, но была и навязчивость. «Только бы не думать».. А чувство быстро вырождалось в чувственность или готовило почву для экзальтации i..
Подобно росту, фигуре и внешнему виду; рассудочность ее была тоже прямолинейной, негибкой. Умственный взор всегда видел пред собой тупик.- В сознании господствовала идея безвыходности. Примириться с этим было трудно, невозможно. Психика самоотравлялась. Любой момент грозил потерей равновесия. Это означало бы — крушение всего склада жизни, миросозерцания, полная катастрофа личности. Безысходность еще более осложнялась. Душа была скована порочным кругом. Самообладание покупалось дорогой ценой постепенного разрушения воли. Ко времени войны картина такого разрушения была на-лицо.
После .встречи с Александрой Федоровной французский посол Пале^яог занес в свой дневник характерные строки: «...моральное беспокойство,
постоянная грусть, неясная тоска, смена возбуждения и уныния, постоянная мысль о невидимом и потустороннем, легковерие, суеверие» .. В том состоянии, в котором царица открылась наблюдательному дипломату, от видимой уравновешенно-, сти осталась только пустая оболочка. То\ что таила в себе подлинная Александра Федоровна, стало в конце концов очевидным.
Процесс внутреннего настроения усугублялся еще одним фактом. Алиса Гессенская принесла с собой наследственный порок развития крови — гемофилию, таинственную болезнь, которая, хотя и проявляется только у потомков мужского пола, однако, преследует род женщин — потомков гемофиликов. Зловещий знак наследственности убивал материнскую радость Александры Федоровны. Сколько мрачных мыслей стояло «а пороге ее души и мешало проникнуть хотя бы одному трепетному чувству! Она всем существом своим рвалась к рождению сына и с тайным ужасом должна была ждать роковой встречи с загадочной болезнью. Сын, наследник престола,, — можно ли было придумать более прочную связь с мужем и самодержцем, более могущественное оружие против всех, кто лотов использовать всякое средство, лишь бы расшатать ее влияние и подорвать устои власти? Но произвести на свет наследника, обреченного с первых дней рождения стать жертвой дурной наследственности, не значит ли это ко всем тяготам
И
«царственной жизни» прибавить еще проклятие рода и увеличить во сто крат неприязнь и вражду окружающих? Александру Федоровну ие покидало все время чувство ответственности, не искупленной вины: Это омрачало душу, сверлило мозг. Беспокойство за единственного сына в обычных условиях принимает всегда у матерей характер навязчивой идеи; тем более в такой предрасположенной среде, как психическая организация Александры Федоровны. Каждый успех, каждый день роста сына был отравлен тревожным ожиданием. Ничтожный случай, незаметная царапина или ушиб М'Огли вызвать появление кровоточивости и смерть единственного. Для ребенка было закрыто безмятежное детство, для матери — источник радостной надежды.
Наследственность осложнялась еще и по материнской линии. Мать ее, принцесса Алиса дочь Виктории, умерла тридцати пяти лет'после пережитых сильных бурь и волнений. Сердце было расстроено, нервная система потрясена. Брат, великий герцог Гессенский, отличался странными вкусами, которые заставляли предполагать в нем не совсем нормального человека. Сестра — Елизавета Федоровна, жена убитого Сергея Александровича, поражала своей благотворительной экзальтацией и все время пребывала в состоянии религиозно-мистическом. Александра Федоровна в патологическом отношении была еще более резко выраженным типом. Она не знала дня без болезненных ощущений. «У меня каждый день болит голова. Я чувствую сердце ...» _— пишет она в одном месте. В другом: «...до смерти устаю; сердце болит и расширено»... Или: «... временами чувствую, что больше не могу, и тогда накачиваюсь сердечными кашлями...». «Я we лишена мужества, но только такая горечь на сердце и на душе ...». Сердце расширялось от пустоты, а .в полове теснили1^ однообразно-назойливые мысли. Изнурительное самоуглубление нельзя было ничем рассеять. Мешал двор, условный ритуал, а больше всего она сама. Наступали минуты, когда нервы отказывались служить. И воля угасала, самообладание испарялось; открывался простор для истерики или длительной меланхолии. Александра Федоровна боялась этого перелома. Он ее смущал и угнетал. Она теряла тогда последние силы сопротивления; а ведь окружающая среда таила всегда для нее угрозу и вражду. Чтобы предупредить эти приступы болезненного безволия, она прибегала к искусственному возбуждению. «... Я пришла домой и потом не выдержала — расплакалась, молилась, потом легла и курила, чтобы оправиться» ...
Так часто заканчивался ее день.
Религия, молитва, даже работа приобретали характер наркотического средства. Чтобы забыться, уйти. Куда?
Нервная возбудимость прогрессировала с каждым годом. Впоследствии она стала нескрываемой; о ней буквально чирикали все воробьи под дворцовой крышей. Психическое состояние царицы внушало серьезные опасения. Особенно оно обострилось в связи с аварией императорской яхты «Штандарт», посаженной на мель ее командиром— потом застрелившимся — Чагиным. Во время высадки царской семьи со шлюпки на берег, не разобравшая, в чем дело, береговая охрана открыла ружейный огонь по ней. Императрица испугалась на-смерть и долго после этого случая не могла оправиться. С этого времени здоровье ее начало резко ухудшаться, ^ыли испробованы разнообразные методы лечения, которые, однако, не приносили желательных результатов. Осматривали больную светила медицинской науки, молились о ней «архипастыри церкви», — ничто не помогало. Одиночество пугало, общество раздражало. Для изоляции, для успокоения держали яхту на море, строили специальный дворец в Крыму, помещали царицу за оградой родного замка во Фридберге, близ Наугейма, — все тщетно. Прогулка утомляла, музыка возбуждала. Истерика стала обычным явлением и фактором, ^ставшим влиять на ход государственных дел. Во время войны министр внутренних дел А. Н. Хвостов откровенно рассказывает об истеричности царицы редакторам газет. В Государственной Думе, в обществе впервые приподымается завеса придворной жизни; и из-за нее выглядывает меланхолическая маска Александры Федоровны. 2
