В общей тишине недоверчиво спросил Гусев:
— Неужели подпустим к самым стенам?
— В этом-то весь секрет! — задорно блеснул глазами лейтенант. — Пусть накапливаются у входа и думают, что равелин уже в их руках. Несколько десятков гранат быстро отучат их от подобных мыслей!
Гранат было много. Их хватило даже на пришедших в равелин солдат. Солдаты аккуратно вставляли запалы, любовно гладили насеченный, ребристый корпус. Один из них, неказистый, приземистый, со странной фамилией — Шамяка, привесив около десятка гранат у пояса, неожиданно звонко проговорил:
— А вот, хлопцы, какая история из-за этих гранат приключилась!
Солдаты, знаюшие Шамяку, еще не услыхав «истории», заулыбались. Было видно, что тот не раз заставлял в трудные минуты растягиваться в улыбку опаленные горечью солдатские губы.
— Пришел я, значит, на службу аккурат в сороковом году. Винтовкой овладел сразу, пулеметом — тоже, а вот к гранате никак приспособиться не мог. Уж как не бился со мной наш лейтенант Шуляков! Не могу ее бросить — и все! Кажется, что разорвется она у меня в руках и разметает в кусочки! А дома, значит, меня невеста ждала. Ну такая дивчина, что хоть сейчас сс на выставку всемирной красоты! И любила она меня, навить, больше, чем я помкомвзвода! Не мог я при такой любви так глупо от гранаты запшуть. Зато лейтенант наш здорово осерчал. Призвал он меня и говорит:
— Слушай, Шамяка. Тебе отпуск в этом году патожен?
— Так точно, грю, положен, товарищ лейтенант!
— Так вот, грет, не поедешь, пока гранату не кинешь!
Вот бнсово дело! Я аж до слез разобиделся, а делать
нечего. Так и не довелось гранату бросить до самой войны. А война застала меня под Житомиром. Я пулеметчиком был. Попали мы как-то в окружение. Трое нас было. Двоих ранило, а я бил из пулемета, пока все ленты не расстрелял. Чуют товарищи, что пулемет замолчал, спрашивают меня:
— Что, Юхнм, патроны кончились?
— Ага, — говорю, — кончились.
— Ну, бери наши гранаты, говорят, и давай их, гадов, гранатами! Ох, хлопчики! Как сказали они про гранаты. враз захолонуло мое серденько. Ну, думаю, конец тебе, Юхнм, от собственного оружия! А немец, сволочь, не входит в мои лирические переживания — прямо на нас прет! Эх, сказал я себе, была не была! Все одно погибать! Развернулся и швырнул первую, а сам упал и лежу. Чую: взрыв! Открываю глаза: немцы назад подались. Возликовала тут моя душа. Швыряю одну за одной и ору до хрипоты:
— Вот, гады! Это вам за мои отпуск! Получайте отпускные сполна! Не знаю, сколько я нх перекидал — подоспела подмога. Чувствую, кто-то обнял меня и целует в лицо. Поворачиваюсь: батюшки! Сам лейтенант Шуля-ков. Целует и говорит:
— Ну, Шамяка! Разжалобил ты меня! После войны, грнт, я тебя самолично к твоей зазнобе отпущу. А пока — извиняй. Сам понимаешь — срочное дело. Ты еще тех гранат не докидал, что на твою долю в мирное время приходились. Так что, друг, постарайся! Расквитайся с должком!
— И большой у тебя должок? — выдавил одни из слушающих сквозь улыбку.
Шамяка прищурил глаз н совершенно серьезно отвечал:
— Я так думаю: хватит до самого Берлина кидать! Так что вы уж извините, что я кое-кого обделил — долг платежом красен!
— Смотри, пехота! А то за угол заденешь — враз разорвет!— зло съязвил Гусев, кивая на гирлянду гранат у пояса Шамяки.
— И я раньше так думал, — добродушно отозвался Шамяка. — Ан, еще одна история вышла. Да вот только обстрел кончается: видать, досказать не успею.
— Чего уж там!
— Г ни дальше! — раздалось несколько голосов.
Шамяка, уловив, что люди с интересом ждут его рассказа, не стал больше отпираться:
— А дело так было. Вон ребята наши знают, что я пожрать всегда горазд!
Ребята подтвердили с хохотом:
— Хо-хо! Жрет за батальон!
— Быка съест и теленочка попросит!
— Из-за него голодные ходим!
— Так вот, — удовлетворенно продолжал Шамяка,— припас я себе как-то баночку сгущенного молока. Американский подарочек — по поставкам ленд-лиза. Между нами — уворовал я ее у завхоза. Да кто-то из наших ребят подсмотрел, как я эту баночку в мешок клал. И что же вы думаете? Вытащили, а заместо ее гранату без ручки положили. Она по форме ну точь-в-точь, как сгущенка! Стали мы ночью на привале. Я — в сторонку от других: дай, думаю, молочка похлебаю. Вытащил банку и — хвать ложкой по крышке. Ох, браточки! Как рванула она у меня в руках! Столб пламени — ну, выше леса! Немцы давай в нашу сторону палить, наши — в них. Такой бой разгорелся, что только держись! Л я от страха чуть не умер! Гляжу — цел-целехонск, только пол-ложки оторвало, и в руках у меня ручка осталась. Л ты говоришь — разорвет! — хитро подмигнул Шамяка Гусеву.
— Вре-ешь! — недоверчиво протянул кто-то из бойцов, не зная, верить или не верить серьезному тону Ша-мяки.
Его возглас покрыл дружный хохот окружающих, и в ту же секунду раздалась повелительная команда Остро-глазова:
— Все наверх! Гранаты к бою!
Только теперь люди заметили, что артобстрел прекратился, и сквозь оседающее облако взметенной снарядами белой пыли стали быстро, друг за другом, выскакивать на крышу. Там плюхались прямо на живот, прижимаясь к горячим от солнца камням, тяжело дыша перегретым воздухом, смешанным с терпкой пылыо. Смотрели, стря-хявая кивком головы капли пота, туда, откуда должны были появиться немцы. Местность перед равелином была настолько пересечена, что даже с крыши равелина не просматривалась полностью. Опытные немецкие солдаты не замедлили воспользоваться этим и, несмотря на то, что они уже на несколько десятков метров вновь продвинулись к равелину, с крыши их до сих пор еще не заметили. Они видели, что матросы оставили окопы, и теперь старались скрытно подобраться к самым стенам и затем неожиданно ворваться во двор равелина. Это означало бы конец крепости — отрезанные друг от друга, взятые с двух сторон в огонь, защитники форта не смогли бы долго сопротивляться. Но вот кто-то из вражеских солдат неосторожно показался за холмом, и с крыши сразу его заметили. А заметив одного, увидели н второго, третьего, четвертого. пятого... И тогда из уст в уста побежал быстрый предостерегающий шепоток:
— Идут! Идут!..
— Помните! Огонь только по команде! —еще раз предупредил Остроглазое своих бойцов.
Теперь уже всем стало видно, как, сгибаясь в три погибели, пробираются, стараясь остаться незамеченными, вражеские солдаты. А так как равелин молчал, они действительно думали, что их не видят, и, от этого осмелев и потеряв осторожность, окончательно выдели себя. Достигнув стен равелина, они скапливались в узком проходе — траншее, прижимались к стенам, чтобы их не за-метили из амбразур, и ждали остальных, чтобы начать штурм ворот. Но прежде чем раздался первый удар в железную дверь, на одном из ближних холмов показалась автомашина с огромным защитного цвета рупором. Рупор завращался, словно живое существо, уставился зияющей чернотой отверстия на равелин и вдруг стал увещевать усиленным мощной радиоустановкой голосом:
— Русски официнр уид матрозен! В и есть отрезан, аб-геишиттен, от весь мир! Вас по-до-жн-да-е-т неминуемый гибель! Ваш сопротивлений — бес-по*лез-но! Немецкий командований гарантирт вас в случай сдача...
Немцы, притаившиеся у стен, с интересом прислушивались к незнакомой речи, ждали, как "это будет воспринято за стенами равелина. Евсеев, находящийся здесь же, на крыше, подполз к одному нз пулеметчиков, осторожно зашептал ему на ухо:
— Возьми этот рупор на прицел! Как махну рукой, открывай по нему огонь!
— Непобедимый немецкий армий скоро будет Москва... — продолжал доноситься все более входящий в раж голос.
Евсеев осторожно, стараясь не думать о том, что может стать мишенью, посмотрел вниз. Около сотни немцев, плотно прижавшись к стенам, не дыша ждали сигнала к атаке. Был самый подходящий момент. Евсеев отполз назад, коротко взглянул на пулеметчика и взмахнул рукой.
Громкая, решительная очередь заставила всех вздрогнуть от неожиданности. Крякнув, на полуслове смолкла установка. Разбитый рупор безжизненно повис на проводах. И не успели erne немцы внизу понять, откуда стреляют, как капитан 3 ранга скомандовал громко, на всю крышу:
