се по голосу. Она и раньше то будто ненароком задевала его локтем, то вдруг лукаво подмигивала, а он сдержанно сторонился, словно ничего этого не замечал. Ольга была па пять лет старше его и к тому же успела уже побывать замужем и развестись. И хотя она ничем не отличалась от остальных девчат, он постоянно помнил об этом н относился к ней, как подросток относится к взрослому.
— Или ты боишься темноты? — вновь крикнула Ольга, так как Алексей, не отвечая, продолжал уходить.
И вдруг кто-то вкрался в Алексея, и он уже не подчинялся самому себе, а подчинялся тому, другому, который толкал его на что-то неведомое и тревожное, отчего замирал дух.
Он резко остановился и подошел к Ольге вплотную:
— А ты не боишься?
— Мнет! — бесшабашно зажмурилась она и качнула головой так близко от лица Алексея, что защекотала его кончиками волос.
— Не боишься? — повторил Алексей, не зная, что делать дальше.
— Минет! — повторила и Ольга, обжигая его горячим дыханием.
Отступать было поздно, да и тот, другой, толкал з
грудь глухими ударами. Алексеи молча нашел руку Ольги и, взяв ее, решительно зашагал в степь. Ольга, все еще не открывая глаз, тихо гортанно рассмеялась и покорно пошла за ним, словно большая, ожидающая ласки кошка. Так они шли, держась за руки, очень долго, пока не затих лай собак на окраинах, а ноги не вымокли в росе. Ольга остановилась первая, устало потянулась, заложив руки за голову:
— Хватит! Время и отдохнуть!
Алексеи оглянулся по сторонам, а затем решительно сдернул с плеч пиджачок, швырнул ей под ноги:
— Давай сюда, так посуше!
Она села, а он продолжал стоять, потому что сесть на пиджак — значило оказаться от нее в пугающей близости. Но опять тот, другой, согнул его ноги и посадил рядом с ней. Ольга вмиг прижалась к нему, сказала сонным оправдывающимся голосом:
— Продрогла!
И сквозь тонкий ситец легкого платьица потекли к нему сжигающие токи, и он почувствовал, как все в нем стало гореть — и щеки, и лоб, и уши, — и вот уже голова пылала, как в горячке, и все качалось перед глазами, и трудно было дышать, потому что не давали и глотка воздуха Ольгины губы...
Они очнулись, когда уже совсем посветлело небо на востоке, а в болотных низинах колыхался густой, как вата, туман.
— Светает... — сказала Ольга, разжимая крепкие объятия, и предутренний прохладный ветерок, и гаснущие в небе звезды, и крики болотных птиц — все снова стало постепенно возвращаться к нему. Так Алексей познал ту, другую сторону любви, не испытав по-настоя-щему первой.
Вот почему Алексей вначале отнесся так спокойно к встрече с Ларисой: мальчишеская самоуверенность уже приучила его снисходительно относиться к женщинам.
На другой день все в равелине знали, что девушку зовут Ларисой и что она будет работать медсестрой.'
В лазарет потянулись многочисленные «больные» за порошками от головной боли, и военфельдшер Усов, вежливо, но настойчиво выпроваживал симулянтов, догадавшись на третьем посетителе о причине их «болезни».
Лариса, в белоснежном халатике и в таком же косынке с маленьким красным крестиком, была необыкновенно хороша, и Усов с тревогой подумал, что эта красивая женщина, одна среди сотни мужчин, сможет послужить причиной больших неприятностей.
Алексей посмеивался над теми, кто с такими ухищрениями пытался повидать Ларису, но неожиданно сам поймал себя на том, что и ему очень хочется вновь заглянуть в ее глаза. Он снисходительно улыбнулся этому странному желанию и прогнал его прочь, но как он ни старался, оно, помимо его воли, возвращалось вновь и вновь, и вскоре настало такое время, когда Алексей уже не мог с ним бороться.
Он боялся признаться себе, что в свободное время долго и настойчиво ходит по тому коридору, где впервые встретил Ларису, только из-за того, что смутно надеется на новую встречу. Но проходили дни, а Лариса больше не появлялась. Он уже начал тревожиться — не перевели ли ее куда-нибудь? — но частые пересуды о новой медсестре заставили его успокоиться. Значит, Лариса была на месте. Ее видели, и это давало пишу и доброжелательным шуткам, и циничным остротам, и откровенным разговорам в часы, когда свободные от работ краснофлотцы собирались покурить у врытой в землю бочки с водой.
Здесь было самое любимое место в равелине. Две маленькие низенькие скамеечки всегда заполнялись до отказа. Остальные, кому пе хватало места, тесным кольцом стояли вокруг, жадно втягивая в себя сладковатый лым потрескивавшей от примеси хлебных крошек махорки. О многом говорилось здесь, но когда речь заходила о Ларисе, кольцо сжималось плотнее. Зимский с особым пристрастием относился к каждому сказанному о ней слову. Чаше всего говорили хорошее, но иногда проскальзывали и другие настроения, вызывающие нездоровый хохоток слушающих, и тогда Зимский мучительно краснел, будто речь шла о нем самом.
Особенно старался Гусев, по словам которого Лариса ломается только так, «для формы», что скоро она еще «покажет» себя и что он сам уже недалек от цели.
Как тогда хотелось Знмскому сгрести его и бить наотмашь, не останавливаясь, в самодовольную, ухмыляющуюся рожу, но он сдерживался, боясь выдать себя, а в душе копилась жестокая злоба. II давила она, заставляла
сжимать кулаки всякий раз, когда он видел или вспоминал Гусева.
Желание увидеть Ларису достигло наконец предела, но, когда после бессонной ночи у Зимского разболелась голова, он не посмел пойти в лазарет: боялся, что и его отнесут к разряду многочисленных симулянтов.
Судьба оказалась сильнее его — неосторожно поднимая тяжелым камень, он содрал себе ноготь на большом пальце левой руки. Быстрыми каплями, почти струйкой, полилась кровь. Режущая боль прошла по всему телу. Наскоро обмотав рану носовым платком. Зимский решительно зашагал в лазарет. В этот миг он думал только о Ларисе. Когда он вошел, она стояла к нему спиной и грела над спиртовкой какой-то блестящий инструмент. Усов сидел у своего маленького столика и неторопливо писал. Зимский шагнул прямо к нему.
— Товарищ военфельдшер! Перевяжите, пожалуйста. Поцарапался немножко.
Усов медленно поднял голову, но, увидев превратившийся в красную тряпку платок, ловким профессиональным жестом снял импровизированную повязку, швырнул ее в таз. Палец распух и продолжал кровоточить.
— Мм-даа! — протянул Усов и недовольно скривил рот. — Царапина у вас глубокая. Лариса Петровна! Обработайте и перевяжите.
Лариса повернулась и встретила напряженный и настороженный взгляд Зимского.
II по этому взгляду она сразу поняла, какую имеет над ним власть, по это не доставило ей радости.
За последние годы слишком многие пытались добиться ее расположения, и это вначале удовлетворяло ее женское тщеславие, затем стало надоедать и в конце концов превратилось в муку, ибо ухажеры до мелочей были похожи друг на друга. Нет ничего хуже без памяти влюбленного человека, если не питаешь к нему ни малейшего влечения. Лариса знала это слишком хорошо, вот почему откровенный взгляд Зимского вызвал у нее и недовольство, и раздражение. Л Алексей стоял, забыв про палец, с которого быстрыми капельками стекала кровь, и Лариса сказала вежливо, но сухо:
— Подойдите, пожалуйста, сюда!
Впервые Зимский услышал ее голос и, как во сне, пошел прямо на зов, протягивая окровавленную руку.
Осторожно, стараясь не причинить боли, стала Лариса обрабатывать рану, и каждое ее прикосновение пронизывало Алексея словно электрическим током. Он не понимал, что с ним происходит, а голова кружилась от тонкого аромата, идущего от ее пышных волос, от се горячего дыхания и вообще от ее немыслимой близости. Он слегка покачнулся, и Лариса придвинула ему стул:
— Присядьте. Это от потери крови. Сейчас все пройдет.
Зямский молча кивнул. Перевязав палец, Лариса вновь занялась своими инструментами, и он получил возможность почти открыто любоваться сю. И опять Алексей не мог себе объяснить, почему в свое время, даже обнимая Ольгу, он не испытывал и сотой доли того благоговейного трепета, который ощущал теперь, просто смотря на Ларису. Он досадовал на свое непривычное состояние, даже пытался отделаться циничной мыслью: «Все они. бабы, на одни манер!» — но тотчас же испугался, будто Лариса могла прочитать ее. и тревожно оглянулся по сторонам. Лариса по-прежнему что-то колдовала над спиртовкой. Усов продолжал писать, не обращая на него никакого внимания. По затянувшейся тишине Знмский понял, что пора уходить.
