Но начальник корпуса Голенищев-Кутузов счел, что нельзя позволять разночинцам прикасаться к благородным рукам дворян-кадетов. Он разрешил учителям только стыдить своих учеников «разными образы». При этом Голенищев-Кутузов не упустил добавить оскорбительное для учителей требование «соблюдать благопристойность и малейшей подлости убегать». Наказывать же кадетов разрешалось только строевым офицерам корпуса.
Для характеристики духа сословной ограниченности и чванства, насаждавшегося в корпусе, следует остановиться на положении учащихся, которые готовились стать учителями. Хотя они были выходцами из нсдворяи-ских сословий, их необходимо было держать в корпусе,
так как иначе некому стало бы обучать кадетов. Кроме того, из них выходили учителя для других учебных заведении, а также геодезисты.
Этих людей — будущих учителей и воспитателей молодежи третировали и унижали па каждом шагу. На уроках они должны были сидеть за отдельными столами позади кадетов; после уроков они должны были прислуживать кадетам за обедом и ужином; питались они остатками от кадетской трапезы. А главный инспектор предлагал в наказание сажать кадетов на уроке за один стол с будущими учителями.
Среди начальства корпуса процветало барское пренебрежение к служебным обязанностям. Голенищев-Кутузов был высокообразованным моряком, но в корпусе он появлялся очень редко, особенно в период пребывания подведомственного ему учебного заведения в Кронштадте. Замещавший начальника полковник проживал в Кронштадте и бывал в корпусе почти ежедневно, но делами, по свидетельству Сеня вина, вовсе не занимался. Фактически корпусом управлял тот самый майор Голостенев, который принимал Дмитрия в 1773 году в кадеты. Это был человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и «притом любил хорошо кутить, а больше выпить».
Строевые офицеры корпуса в отличие от учителей были дворянами и пользовались по отношению к кадетам широкими дисциплинарными правами. Но кропотливый труд воспитателей, как и всякий вообще труд, не соответствовал их барским взглядам на жизнь. Об одном из строевых офицеров, капитане Федорове, Сенявии писал, что он был небольшой охотник заниматься с кадетами, «а любил больше сам повеселиться».
О моральном облике некоторых из офицеров можно судить хотя бы по такому факту. Прапорщик Мусин-Пушкин в годы учения Сенявина заколол шпагой корпусного цирюльника. На следствии Мусин-Пушкин утверждал, что безоружный цирюльник сам напал на него и погиб, напоровшись на его шпагу. И хотя подобная версия представлялась совершенно неправдоподобной, Мусин-Пушкин был наказан всего-навсего заключением в тюрьму на два месяца 3. Такое легкое наказание лишний раз доказывало кадетам, что представителю привилегированного, дворянского сословия на Руси все дозволено.
Прогрессивные деятели русского флота решительно осуждали систему воспитания кадетов. Один из первых русских кругосветных мореплавателей И. Ф. Крузенштерн писал по этому поводу в 1815 году: «...Воспитание ныне точно такое, какое было лет тридцать тому назад... точно такая же необузданность, такия же мерзости делаются ныне, как прежде». Собираясь на квартирах сторожен, указывает Крузенштерн, кадеты часто пьянствуют, играют в карты. Конечно, кадетов часто ловят и наказывают розгами, но телесные наказания редко их исправляют. Кто один или два раза был наказан розгами, «тот после и не считает уже оное наказанием, .и теряет стыд, ибо телесная боль скоро забывается». Между тем розги да еще «ставление па коленки» являлись в корпусе единственными мерами воздействия. Из страха телесных наказаний развивалась лживость, которая получила, по словам Крузенштерна, широкое распространение в кадетской средес. Вспоминая о годах, проведенных в корпусе, Сенявин также отмечает, что «нравственности и присмотра за детьми не было никаких». Поэтому десятки кадетов ежегодно отчислялись за леность и дурное поведение.
Пользуясь бесконтрольностью, кадет Сенявин тоже забросил учебу и «сделался ленивец и резвец чрезвычайный». Его неоднократно секли, но, привыкнув к этим экзекуциям, он назавтра после порки принимался за старое. В течение трех лет Сенявин оставался в одних и тех же классах, не продвигаясь вперед. Наконец, ему и вовсе надоело учение, и он решил «выбраться на свою волю». Для этого он притворился непонятливым и едва не был исключен из корпуса. Однако Дмитрий вовремя спохватился. Этому в немалой степени способствовали отеческие внушения находившегося в Кронштадте дяди — капитана 1 ранга Сенявина. Дядя сопроводил свои наставления «препорядочными секанцами», а главное сумел показать племяннику «наилучшие вещи, которых он убегает но глупости своей». В то же время в Кронштадт прибыл старший брат Дмитрия Сергей, который был уже морским офицером. Рассказы брата о романтике морской службы оказали благотворное действие на кадета. Он «принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры» 7.
Сенявин писал, что в отличие от воспитательной работы, которая была очень плохо поставлена в корпусе, «математическим и всем прочим касательно до мореплавания наукам» обучали «весьма достаточно, чтобы быть исправными офицерами». В начале обучения кадеты проходили арифметику и, сдав экзамен по этому предмету, переводились в геометрические классы. Окончив «нижний» и «верхний» геометрические классы, они попадали в тригонометрические, а затем в классы навигации. Во всех этих классах в дообеденные часы изучение математики или навигации перемежалось с занятиями иностранными языками. В послеобеденное время, когда голова была уже не так свежа и сказывалось утомление, проходили русский язык, географию, рисование и так называемые дворянские науки: историю, фехтование, танцы. Па последних годах обучения к этим дисциплинам прибавлялись: фортификация, корабельная архитектура,
«такелажное искусство» и тактика, которая сводилась тогда к эволюциям корабля и эскадры.
Нельзя считать случайным, что уровень преподавания математики и навигации в семидесятые годы XVIII столетия был высоким. Рост промышленности, торговли, мореплавания, развитие в недрах феодализма ростков капиталистических отношений предъявляли новые, повышенные требования к русской науке и прежде всего к физико-математическим и химическим наукам. Гениальные открытия Ломоносова, труды Эйлера и другие выдающиеся достижения мужей науки отвечали новым требованиям жизни.
В то время когда Сенявин учился в Морском корпусе, там преподавал Николай Гаврилович Курганов — отличный знаток математики, видный деятель морской науки и замечательный педагог. За годы своей работы учителем, а затем профессором корпуса Курганов составил учебники по арифметике, геометрии и тригонометрии, перевел с французского языка и существенно дополнил «Бугерово новое сочинение о навигации» и «Науку морскую» Вильгерта, написал капитальную «Книгу о науке военной» и другие книги. В лекциях и печатных трудах Курганова кадеты черпали также разносторонние сведения по кораблестроению, управлению кораблем, подготовке его к походу и изготовлению к бою. По вопросам обороны побережья и фортификации, как и по другим вопросам военного и военно-морского дела, Курганов высказывал свежие и интересные мысли, основанные на обобщении опыта русских и иностранных вооруженных сил. Так, он рекомендует располагать береговые батареи «ближе и ниже к воде», чтобы они могли поражать ко-
Дружеский шарж на Н. Г. Курганова.
Надпись на рисунке: навигатор, обссроатор, астро-ком. морской ходит ель. корабельный водитель, небесных звезд считатель.
рабли противника у ватерлинии, требует защиты береговых батарей с сухопутного направления и выдвигает мысль об эшелонировании береговых батарей 8.
Носившие творческий характер, лекции и книги Кур-га.чова отличались в то же время простотой и четкостью изложения, отсутствием заумных формулировок и увлекательностью. В аттестате, который в 1774 году подписали академики Эйлер и Котельников, говорится, что майор Николай Курганов, «правящий должность профессора вышней математики и навигации... в разсуждение его достаточна™ в тех науках знания и уважая его похвальные труды в искусном сочинении и переводах многих полезных учебных книг, признаваем за человека учена го и до-стойнаго быть действительным профессором»0.
