Онъ возвращается назадъ, вынимаетъ изъ обшлага ложку и направляется къ ушату съ кашей.

Среди ужинающихъ идутъ оживленные споры о пойманномъ пластунами англійскомъ генералѣ. Кошка принимаетъ участіе въ спорѣ. Ему досадно на пластуновъ и хочется попробовать самому.

— Пушка!!—кричитъ сигналистъ, и затѣмъ прибавляетъ: армейская!!

— Вали капральствомъ!—кричитъ командиръ, которому надоѣли безперерывно

** посылаемыя союзниками ядра.

Люди бросаются къ мортирѣ и пихаютъ въ нее сразу штукъ 30 гранатъ.

— Есть!—кричитъ комендоръ.

— Пали!—слышится команда.

Ухаетъ мортира, и изъ нея вылетаетъ,

словно изъ гнѣзда, рой чугунныхъ птицъ.

Вечеръ.

— Смѣна!—слышится команда.—На саперныя работы!

И засуетились люди.

— Кошка! Гдѣ Кошка?—кричитъ кто-то.

— На промыселъ ушелъ!

И въ самомъ дѣлѣ, Кошка куда-то исчезъ.

VI.

Тревога.

Темная южная ночь

Величественная, грозная ночь, какой, послѣ этого знаменитаго Севастопольскаго «Сидѣнія», никто не видывалъ и не можетъ имѣть понятія.

Воздухъ пронизываютъ конгревовы ракеты, которыя летятъ съ шипѣніемъ, оставляя за собою огненную ленту. Взадъ и впередъ летятъ бомбы, а среди ихъ «Жеребцы», т. е. лохматки, испуская изъ себя искры, похожія на лошадиную гриву. Вотъ темная полоса непріятельскаго редута вдругъ сразу освѣщается огненнымъ вѣнцомъ ружейныхъ выстрѣловъ. Гдѣ-то слышится отдаленное «ура», смѣшанное съ общимъ гуломъ ружейныхъ и пушечныхъ выстрѣловъ.

Это наши разудалые охотнички, сдѣлавъ вылазку, тревожатъ покой непріятеля.

Рѣдко кто спитъ въ такую ночь, развѣ нѣкоторые сильно утомленные забираются въ блиндажъ, чтобы хоть на малое время укрѣпить свои силы сномъ.

Но и тутъ, подъ толстою земляною крышею блиндажа, часто появляется ненасытная смерть за своими жертвами: какая нибудь неожиданная гостья бомба, пробивъ крышу, ввалится туда, разрывается на сотни осколковъ и спавшіе такъ и остаются спать сномъ вѣчнымъ, непробуднымъ. Всюду, на бастіонахъ, во рву, въ амбразурахъ, словно въ муравейникѣ ко-пашатся люди. Это рабочія команды, поправляющія нанесенныя за день поврежденія непріятельскими орудіями.

— Бомба!—слышится обычный голосъ •сигнальщика; всѣ бросаются на землю.

— Померла!—слышится тотъ же голосъ.

Это значитъ, что трубка погасла; при

громѣ непрерывныхъ выстрѣловъ снова принимаются люди за прерванную работу.

— Бомба! Берегись!

Но ужъ поздно. Съ шумомъ врѣзывается какая нибудь лохматка, затѣмъ слышится предсмертный стонъ десятка человѣкъ.

— Носилки сюда!

Слово «носилки* произносятся такимъ привычнымъ холоднымъ тономъ, что такъ и кажется, что нужно будетъ нести землю или камни, но не куски окровавленнаго человѣческаго мяса. И такъ тянется эта тревожная жизнь, изо дня въ день, недѣлями и цѣлыми безконечными мѣсяцами. Люди привыкли уже къ этому, относятся ко. всѣмъ этимъ ужасамъ совершенно спокойно, зная, что и съ нимъ съ минуты на минуту можетъ случиться тоже, что и съ сотнями другихъ.

Не слаще было и союзникамъ.

Положеніе ихъ войскъ, жившихъ въ палаткахъ, подъ проливными дождями и среди невылазной грязи, было бѣдственнымъ, они сильно нуждались въ дровахъ, которыхъ не хватало не только для бивуачныхъ огней, но и для варки пищи. Число больныхъ увеличивалось съ каждымъ днемъ.

Французы хоть сколько нибудь заботились о постройкѣ бараковъ, но у англичанъ было еще хуже; у нихъ больные и раненые часто валялисъ безъ всякаго присмотра, не имѣя лекарствъ и даже пищи. Всѣ предметы для необходимыхъ потребностей, привозимые изъ Англіи, сваливались въ Балаклавѣ, въ общую кучу и никто не зналъ, что тамъ находилось.

Англійской конницы почти не существовало, такъ какъ она сильно пострадала отъ нашихъ подъ Балаклавой и Инкерманомъ.

Что касается до турокъ, то ихъ положеніе было еще хуже, чѣмъ остальныхъ союзниковъ. О нихъ положительно никто не заботился; продовольствіе и ихъ одежда были хуже всѣхъ, и хотя французы и помогали имъ, насколько возможно, но за то англичане поступали съ ними такъ, какъ привыкли поступать споконъ-вѣку со всѣми народами, стоящими ниже ихъ въ культурномъ отношеніи. Они просто употребляли турокъ вмѣсто вьючныхъ животныхъ, нисколько не заботясь объ ихъ пропитаніи.

Турки (войска которыхъ находились при обѣихъ арміяхъ) кое-какъ терпѣли, и многіе изъ нихъ, будучи не въ состояніи выносить гнетъ просвѣщенныхъ мореплавателей, просто-напросто перебѣгали на нашу сторону.

Такихъ перебѣжчиковъ къ намъ много появлялось и кромѣ турокъ; появлялись у насъ и англичане, сардинцы (прибывшіе впослѣдствіи) и даже французы.

Впослѣдствіи, т. е. къ веснѣ 1854 г., дѣла ихъ замѣтно улучшились, у союзниковъ были понастроены деревянные бараки, и даже по всему занимаемому ими прибрежію провели желѣзную дорогу.

Но несмотря на всѣ вышеупомянутые недостатки, непріятельская армія превышала нашу во многомъ, какъ своею многочисленностью, такъ и исправнымъ вооруженіемъ. У нихъ были хорошія дальнобойныя ружья, между тѣмъ какъ пули нашихъ гладкоствольныхъ штуцеровъ часто не достигали своего назначенія.

Въ описываемую мною ночь вылазокъ не было, и только обѣ враждующія стороны изрѣдка перекидывались между собою орудійными выстрѣлами.

Далеко впереди нашихъ бастіоновъ, почти передъ самымъ носомъ непріятеля, въ наскоро вырытомъ ложементѣ залегло нѣсколько человѣкъ въ лохматыхъ попа-хахъ, закутанные въ бурки.

Это пластуны.

Темень страшная. Небо заволоклось тучами и накрапываетъ мелкій дождь Молча лежатъ они, устремивъ далеко впередъ свои зоркіе кошачьи глаза.

Воздухъ изрѣдка пронизываютъ свѣтящіяся гранаты, освѣщая собою подобно молніи окрестность. Далеко впереди еле чернѣется англійскій бастіонъ.

Вотъ кто-то изъ лежавшихъ тихо кряхнулъ и заскрежеталъ зубами. Остальные чуть шевельнулись.

— ІЦо тамъ таке? — раздается чуть слышный шопотъ.

— А бо-жъ не бачишь, що Охраменко вбило!—слышится тихій отвѣтъ.

И правда: шальная пуля угодила удалаго казака Охраменко въ спину, и тотъ, издавъ только невольный, чуть слышный для посторонняго уха, вздохъ, отдалъ Богу душу.

Тихо приблизились двѣ темныя фигуры съ носилками, положили на нихъ покойника и затѣмъ исчезли во мракѣ подобно привидѣніямъ.

Опять тихо въ ложементѣ, молча лежатъ пластуны, неподвижно глядя въ темную даль, и, несмотря на темноту, видятъ все, что дѣлается тамъ впереди.

— Діду!... Чуешь?..—слышатся шопотъ.

Чую,—отвѣчаетъ сѣдой усатый пластунъ, вынимая изъ ноженъ кинжалъ. Тамъ, кругомъ гремятъ выстрѣлы, а кругомъ ихъ, кажется все тихо, и ничто не шелохнется. Но старый «дідъ» давно уже слышитъ привычнымъ ухомъ легкій шорохъ ползущаго человѣка.

Подобно тигру, тихо подбирающемуся къ намѣченной имъ жертвѣ, такъ и старый пластунъ, взявъ обнаженный кинжалъ въ зубы и сверкая въ темнотѣ глазами, трогается съ мѣста и, какъ змѣя, не издавая ни малѣйшаго шороха, скользитъ къ предполагаемому врагу. Еще минута, и онъ могучею рукою притискиваетъ къ землѣ какую-то темную фигуру.

Фигура старается увернуться и, получивъ

наконецъ возможность говорить, гнѣвно шепчетъ:

— Чортовъ хохолъ! пусти, дьяволъ...

— Кто ты такій?—шепчитъ «дідъ»,выпуская свою жертву.

— Свой... отзывъ «мушкетъ».

— Добре...

Дѣдъ, спрятавъ кинжалъ въ ножны, ползетъ на свое мѣсто.

Фигура, отыскавъ уроненную блинообразную шапку и надѣвъ ее на затылокъ, ползетъ дальше.

Вотъ онъ миновалъ пластунскій «секретъ», приближается къ стѣнкѣ англійскаго бастіона.

Перелѣзть ровъ дѣло одной минуты.

Остановившись, онъ внимательно оглядываетъ окружавшую его мѣстность. Надъ самой его головой торчитъ, выглядывая черезъ амбразуру, большая пушка.

Не мѣшало бы заклѣпать ее,— думаетъ человѣкъ,—но, пожалуй, надѣлаешь шуму. Не стоитъ.

Бастіонъ отдыхаетъ. Люди повидимому спятъ, забравшись въ свои блиндажи. Остаются только часовые.