Въ такой маленькой книжкѣ всего не разсказать, а пришлось бы исписывать цѣлые томы, чтобы описать мало-мальски подробно, но не утерплю, чтобы не упомянуть слѣдующаго эпизода:

Въ пылу битвы рядовой Охотскаго полка (имя неизвѣстно) выноситъ на себѣ убитаго французскаго офицера.

Когда къ нему обратились съ вопросомъ, къ чему онъ притащилъ убитаго, солдатъ отвѣтилъ:

— Это храбрый офицеръ! Онъ на моихъ глазахъ уложилъ троихъ нашихъ и моего капральнаго; я не спускалъ съ него глазъ, и, все-таки добравшись, всадилъ ему въ бокъ штыкъ; въ ту минуту, какъ онъ надалъ, онъ осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ. Вижу я, что это не бусурманъ, а христолюбивый воинъ, и потому нужно похоронить его съ нашими. Поступокъ и отвѣтъ настоящаго православнаго витязя.

А вотъ вамъ тоже подвигъ, но только особаго рода:

Кончился бой.

Истомленныя войска двигаются къ Се-

вастополю отдѣльными группами, а нѣкоторые ужъ сильно усталые или изнемогшіе отъ ранъ кучками садятся при дорогѣ.

Откуда ни возьмись, появляется старуха, идетъ она изгибаясь подъ вязанкой дровъ, съ большущимъ горшкомъ и сковородкой подъ мышкой. Живо усѣвшись между солдатами, она развела огонь, разогрѣла сковородку и, смазавъ ее постнымъ масломъ, проворно начала печь аладьи!

Быстро исчезаютъ аладьи въ желудкахъ проголодавшихся воиновъ, а старуха печетъ все новыя и приговариваетъ:

— Кушайте, отцы мои, кушайте, дѣтки Царскіе! Бѣдные крохоточки вернутъ вамъ силы богатырскія... Кушайте, родные, даръ Божій во здравіе!

Великъ-ли самъ по себѣ аладушекъ, но тотъ, кто былъ въ дѣлѣ, самъ пойметъ, что дорогъ онъ самъ по себѣ, но и дороже каждому чистое материнское сочувствіе.

И никто даже не посмѣлъ предложить ей плату, отъ которой она навѣрно бы отказалась.

Послѣ Инкерманскаго сраженія на бастіонахъ потекла прежняя жизнь, пополамъ со смертью. Часто повторяющіеся штурмы и сраженія никому уже не угрожали, все свелось только на мелкую перѳ-стрѣлку и безпрестаннымъ ночнымъ нападеніямъ охотниковъ.

Теперь обратимся къ нашему герою, о которомъ не было сказано еще ни одного слова.

Вотъ траншея (глубокій ровъ, по которому ходятъ на бастіоны), тянувшаяся изъ города среди бастіоновъ. По бокамъ ея темнѣютъ тѣсныя землянки.

Подымемся на самый бастіонъ, площадка котораго вся перерезана траверсами (насыпями). На насыпяхъ лежатъ пушки и цѣлыя пирамиды чугунныхъ ядеръ.

Вотъ землянка, вырытая въ длину человѣка. Это «квартира» офицера, начальника бастіона.

На свѣжаго человѣка бастіонъ производитъ довольно жуткое впѣчатлѣніе. Поминутно проносятся надъ головою пули, шлепаются тутъ-же на землю. Вотъ и солдатскія землянки съ нарами человѣкъ въ пять.

Землянка эта такъ низка, что нужно входить туда согнувшись. Первое что тамъ попадается на глаза, такъ это икона съ теплющимися подъ нею восковыми свѣчами. Въ землянкѣ совсѣмъ было-бы темно, еслибы не свѣтъ отъ свѣчей.

На нарахъ сидятъ три матроса и играютъ въ карты. Двое изъ нихъ уже ножи-лые, съ большими усами и бакенбардами, третій выглядитъ совсѣмъ молодымъ, съ маленькими усиками и плутоватымъ выраженіемъ скуластаго лида.

— Ну, подставляй носъ,—говоритъ молодой, держа съ угрожающимъ видомъ въ рукѣ цѣлую колоду картъ.

— Который разъ уже!—говорятъ черные бакенбарды, защищая ладонью свой органъ обонянія.—Ишь везетъ ему словно жиду!

— Не жалей носа! трунитъ молодой.— Все равно завтра его оторветъ съ башкой пожалуй.

Дѣлать нечего, партнеръ покоряется своей участи, и молодой мѣрно начинаетъ отсчитывать удары поносу.

Не успѣлъ онъ отсчитать до пяти, какъ въ блиндажъ (землянку) вбѣжалъ матросъ.

— Знаете что, братцы?—заговорилъ онъ, садясь на нары.—Давеча ползуны аглицкаго енарала въ городъ повели!

— Въ городъ? — спросили играющіе, бросая карты

— Енаралъ, какъ есть!—сообщалъ новоприбывшій.—И мундеръ на емъ красный, все какъ есть, и усы бриты...

— Можетъ быть и барабанщикъ, — усмѣхнулся молодой, не выпуская изъ рукъ картъ.

— Чево барабанщикъ!—знаю я ихнее

войско... Всѳ у нихъ какъ слѣдуетъ. Шапка большая, мундиръ красный съ вышивкой и безъ штановъ!

Оно извѣстно, — заговорилъ бакенбар-дистъ, потирая свой покраснѣвшій отъ ударовъ носъ,—ползуны—народъ аховый. Для него все трынъ-трава.

.— Нашимъ не ухитриться такъ,—сказалъ другой, поглядывая на молодаго матроса.

— Мы и сами любому ползуну носъ утремъ!—отвѣтилъ тотъ.

— Ну, полно, не похваляйся! Хотя ты и Кошка, но тебѣ не въ жизнь не проползти такъ ловко, какъ ползуны. Вонъ знаю я одного, сѣдой такой, Даниленкой его зовутъ. Супротивъ его и другіе ползуны ничего не стоятъ!

— Поглядимъ!—молвилъ Кошка, вставая.—Похваляться не буду, а то скажу, что денегъ у насъ на выпивку больше нѣтъ. . — У меня есть ассигнація, сказалъ Семеновъ, тотъ самый, которому Кошка билъ носъ.—Хватитъ.

— Мало! Приходится занять.

— У кого занять? Не въ городъ же идти, когда туда не пущаютъ!

У англичанина займу!—сказалъ Кошка и, вставъ, вышелъ изъ землянки на чистый воздухъ.

Вечерѣло. На площадкѣ бастіона, среди валяющихся черѳпьевъ отъ бомбъ и гранатъ и изломаныхъ лафетовъ, толпился народъ.

Все идетъ своимъ, порядкомъ: пули по-прежнему посвистываютъ, да частенько раздается голосъ сигналиста:

— Лохматка! ⁴)

И не дожидаясь, чтобы матросы прилегли, докрикиваетъ:

— Не наша! Армейская!

Бомба пролетаетъ надъ головами людей и теряется гдѣ-то въ дали за бастіономъ.

На площадкѣ появляется какая-то баба, неся завернутые въ тряпицу горшки.

— А гдѣ, родимые, Сидоровъ, Степанъ Петровъ?—спрашиваетъ она матросовъ.

—А ты, матка, обѣдъ небось принесла?— спрашиваетъ одинъ изъ нихъ.

— Обѣдъ, батюшка, обѣдъ... Опоздала я маленько, да...

Опоздала и есть! Вонъ онъ лежитъ, покрытый шинелью, не до обѣда ему теперь...

Смотритъ баба, и чашки да горшки изъ рукъ выронила; лежитъ ея Сидоровъ съ разбитымъ черепомъ, устремивъ стеклянный взглядъ къ небу, а рядомъ лежатъ еще пятеро и ждутъ, когда придутъ за ними и понесутъ на мѣсто вѣчнаго упокоенія.

— Охъ, мой родимый, на кого ты насъ покинулъ, сиротинушекъ!—взвыла матроска, наклонясь надъ трупомъ и не замѣчая какъ шлепнули около нея двѣ пули.

— Полно выть-то, Настасья Егоровна!— услышала она надъ собою голосъ и кто-то коснулся ея плеча.

Поднявъ голову, увидѣла она предъ собою Кошку съ трубкой въ зубахъ.

— Тутъ намъ всѣмъ удѣлъ такой и не на свадьбу мы пришли сюда,—продолжалъ молодой матросъ.—Пойдѳмъ-ка, я тебя провожу.

Настасья покорно встала и послѣдовала за нимъ.

—Ужъ такое все на меня горе пошло теперича,—продолжала она: давеча домишка нашъ бонбой разворотило, а теперь и мужа убило... Дай хоша проститься съ нимъ.

— Оно извѣстно, надо...—буркнулъ матросъ, глядя куда-то въ сторону.

— Къ бомбической!—слышится голосъ офицера.

— Есть! отвѣчаетъ комендоръ у орудія.

— Катай!..

И ахнула 300-пудовая тетушка страшнымъ ревомъ, изрыгнула изъ себя клубъ дыма и летитъ изъ ея открытой пасти съ шипѣніемъ и гудѣніемъ тяжелая бомба въ гости къ французу или къ англичанину.

— Кашу несутъ! Ужинать!—слышится голосъ боцмана.

Двое матросовъ несутъ нашіечахъ ушатъ съ кашей или со щами и солдатики, благословись, пристраиваются къ кашкѣ.

— Маркела!! кричитъ сигнальщикъ. Берегись!!

Матросы брасаются въ блиндажъ, кто успѣетъ, а то и такъ ложатся, авось, молъ, Господь пронесетъ. Вотъ летитъ съ гуломъ большая чугунная птица, шлепается по срединѣ площадки, и начинаетъ вертѣться какъ бѣшеная, испуская изъ себя дымъ и искры...

Какой-то матросикъ подбѣгаетъ къ ней и плещетъ на нее водой изъ ведра...

— Успокоилась, сердечная!—объявляетъ онъ, швыряя потухшую гранату ногою въ сторону.

Матросы снова принимаются за кашу, весело балагуря между собою...

— Иди, а не то убьетъ, —говоритъ Кошка своей спутницѣ, направляя ее въ траншею.—А ребятъ твоихъ жалко, но что-жь дѣлать, никто какъ Богъ...