Самоидеализация Джугашвили в образе революционера обрела новую силу в начале 1900-х годов, когда он нашел в Ленине, вожде большевистской фракции марксистской партии Российской империи, героя, с котором он отождествлял собственную личность и который олицетворял в себе все черты, какими он, Джугашвили, в своих чаяниях жаждал обладать. Из-за яркой «русскости» Ленина как радикала отождествление себя с Лениным привело к русификации национального самосознания Джугашвили, ставшего активистом движения, которое он потом будет называть «русским большевизмом» и рассматривать как чисто русское явление. А поскольку субъект, с которым он себя отождествлял, был русским, он тоже должен стать русским. Он видел себя в образе русского революционера по имени Сталин, т. е. человек из стали, да к тому же очень созвучном имени Ленин. Но идеальному Сталину как русскому было суждено всю жизнь находиться в противоречии и конфликте с подлинным, неистребимо грузинским Джугашвили, с человеком, который говорил по-русски с явным акцентом (чем, возможно, и объясняется, почему он говорил так тихо).

Таким образом, Сталин в отличие от многих старых большевиков гордился принадлежностью к России, к русской нации. Русская нация, частичкой которой он поначалу себя ощущал, была революционной нацией, восставшей в 1905 г. против самодержавной власти. В августе 1917 г. он продемонстрировал гордость этой нацией, поддержав в своей речи на VI съезде партии большевиков идею «творческого марксизма», основанного на том принципе, что Россия может указать Европе путь к социалистической революции, в противовес, «догматическому марксизму», который предполагал, что Европа укажет подобный путь России⁴. Последовавшие события, увенчавшиеся октябрьской победой, стали для него подтверждением правильности русско-центристской точки зрения на грядущую мировую революцию.

Гражданская война, в ходе которой он стал государственным деятелем революционной русской власти, воевавшей с внешними и внутренними врагами, оказала сильное влияние на формирование Сталина как политического деятеля. Впоследствии военизированная культура Гражданской войны проявлялась в его авторитарной приверженности к приказам, его беспощадности бывшего политкомиссара, его излюбленной манере одеваться (военный френч и высокие кожаные сапоги), склонности к грубым выражениям и даже в его пристрастии к воспоминаниям об отдельных эпизодах Гражданской войны. Так, он с наслаждением смаковал рассказ о том, как отряд красноармейцев в 1920 г. прочесывал Одессу, разыскивая «коварную Антанту», которая, как им говорили, была повинна в том, что им приходится воевать⁵.

В начале 20-х годов Сталин мог рассматривать себя как одного из вождей революционной русской нации, объединяемой революционным российским государством. Подобная позиция еще более подкреплялась централизующей ролью, которую он играл в качестве наркома по делам национальностей в правительстве Ленина. Он содействовал политике все новых и новых, зачастую насильственных присоединений окраин бывшей Российской империи, в том числе и его родной Грузии, к молодой многонациональной Советской России. И хотя основная ответственность за политику централизации, которая, насколько было возможно, реинтегрировала стремившиеся к независимости окраины в Советскую Россию, лежала на Ленине, он и большинство его коллег в большевистском руководстве в отличие от Сталина никогда не относились к себе как к представителям возрожденной российской государственности.

И все же большевистская революция, хотя и привела к созданию режима, определявшего себя в классовых терминах, не стала исключением среди республиканских революций нового времени в том смысле, что за ними, как правило, следует подъем национального сознания. Еще в 1921 г. на X съезде партии в Москве В.П. Затонский, делегат-большевик от Украины, выразил сожаление по поводу того, что революция пробудила национальное движение в России. Превратив страну из медвежьего угла Западной Европы в передний край мирового движения, заявил он, революция утвердила дух «русского красного патриотизма» в сердцах многих большевиков, которые склонны не просто гордиться своим русским происхождением, но и считать себя прежде всего русскими и видеть в молодом государстве скорее новую, «единую и неделимую Россию», нежели советскую федеративную систему⁶. Сталин стал ведущей фигурой среди «русских красных патриотов» в партии — и не только из политического расчета, но и потому, что большевистская революционность была неотделима в нем от русского национализма.

Если человек находит то, что он считает своей подлинной личностью, в идеальном «Я», которое он стремится доказать на практике, он должен изобрести способы воплощения этого идеального «Я» в реальной жизни. Он должен стать своего рода сценаристом, придумывающим роли, которые сам же и пытается играть. При этом он неизбежно опирается на свою культуру и личные творческие способности. Нечто подобное случилось и со Сталиным, и именно этим объясняется его непреходящая страсть к драме. Культурой, к которой он обращался как сценарист в этом своеобразном смысле, была его революционная политическая культура большевика, а также русская культура прошлого, причем последняя с течением времени занимала все большее и большее место в том сценарии, который создавал Сталин. Всепоглощающий интерес Сталина к истории, особенно к истории России, был частью этого процесса.

Его внутренний мир, видимо, представлял собой драматические фантазии, в которых он играл героическую роль борца за правое дело революции в долгом сражении, венчавшемся триумфальной победой над могущественными, коварными и ненавистными врагами. Эти контрреволюционные силы должны были одновременно быть и антисталинскими, поскольку Сталин, как до него Ленин, олицетворял дело революции и был его гениальным вождем. В процессе разгрома этих сил он докажет себе самому и всем остальным, что он действительно тот Сталин, каким он себя воображал, — политик-революционер и мыслитель-марксист, столь же, если не более великий, нежели Ленин, несравненный дипломат, превосходный военный стратег, национальный государственный деятель России, способный потягаться с самыми выдающимися государственными деятелями, которых когда-либо рождала за всю свою долгую историю эта великая земля. И к 1929 г., хотя он и не стал еще единовластным самодержцем, его позиция и возможности манипулировать политикой у кормила власти были достаточно велики, чтобы он мог в России дать ход самым разным событиям, воплощая в жизнь роли, написанные им самим для себя, свои героические сценарии, если их можно так назвать.

Несмотря на немалые достижения Сталина в течение первых пятидесяти лет его жизни, вплоть до конца 20-х годов он так и не смог претворить в действительность ни один из этих героических сценариев. Не играл он первых ролей ни в начале своей карьеры революционера, ни в явившемся строгим экзаменом 1917 г., не проявил себя героем и в годы Гражданской войны. И публикации его не снискали ему славы мыслителя-марксиста. А в более частном плане его подлинная личность урожденного грузина, говорящего по-русски с акцентом, столь же отдаленно напоминала самозванно присвоенный им образ русского, сколь мало походили портреты высокого и красивого Сталина, которые скоро появятся в огромном количестве, на настоящего Сталина, каким он был в жизни.

Столкновение с такими противоречиями грозило породить чувство самообвинения и самоосуждения, и Сталин создал целую систему внутренней душевной самозащиты против этой опасности. Он обладал способностью вспоминать прошлое не таким, каким оно было на самом деле, а в полном соответствии с требованиями того или иного воображаемого им героического сценария. Он мог находить логические объяснения тому или иному противоречию между своими идеализированной и подлинной личностями. Так, например, его грубость была всего лишь заслуженным отпором вылазкам того или иного врага партии. Самое главное, он мог отвергать наличие каких-либо противоречий, подавляя их в своем сознании. В итоге, однако, его чувство собственного достоинства нуждалось в постоянном поощрении. Ему постоянно было необходимо, чтобы товарищи по партии вновь и вновь подтверждали, что он и есть тот самый идеальный Сталин, и он выработал концепцию партии, отвечающую этой потребности.