Сталин возвращается к вопросу о своей грубости в выступлении 23 октября 1927 г., в котором он цитирует добавление к «политическому завещанию» Ленина, признавая справедливость предъявленного ему Лениным обвинения. Но само признание делается в достаточно характерной форме: «Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. Возможно, что здесь требуется известная мягкость в отношении раскольников. Но этого у меня не получается»¹³. Таким образом, признавая справедливость ленинского обвинения, Сталин тут же выхолащивает его. Ленин был обеспокоен тенденцией Сталина своей грубостью вносить трения в отношения между товарищами по партии и потенциальными политическими союзниками (например, грузинами). В выступлении же Сталина (и, несомненно, в его сознании) этот серьезный недостаток трансформируется в простительную оплошность: ведь речь идет о твердости в отношении врагов партии. Для большевика даже избыток такой твердости может быть добродетелью. По всей вероятности, именно такая рационализация была использована Сталиным для того, чтобы сгладить воспоминание о добавлении к ленинскому «политическому завещанию». И тем не менее он решил забыть — точнее, подавить в памяти соответствующий эпизод. Поэтому добавление не упоминается в тексте выступления 23 октября 1927 г., включенном в собрание сочинений Сталина, главным редактором которого был сам Сталин¹⁴. Как уже указывалось, решение XV съезда о публикации «политического завещания» не было выполнено.

О попытках Сталина подавить осознание того, что он был грузином, свидетельствует даже его манера говорить. По словам его дочери, «он читал по-грузински, но обычно говорил, что основательно подзабыл язык»¹⁵. По-русски Сталин говорил тихим, монотонным голосом, причем особенно смягчал те слова, в которых мог быть заметен грузинский акцент. Один из старых большевиков, слышавший выступление Сталина на VI съезде в 1917 г., впоследствии вспоминал: «На нем серый скромный пиджак, сапоги, говорит негромко, не торопясь, совершенно спокойно. Замечаю, что сидящий в одном ряду со мной Ногин в то время, когда оратор произнес со своеобразнглм акцентом, как-то особенно мягко какое-то слово, не удержался и так же мягко улыбнулся»¹⁶. Кроме того, Сталин стремился исключить из повседневной жизни своей семьи почти все, что могло бы напоминать о его грузинском происхождении. По словам его дочери, некоторые обычаи грузинского быта были характерны для Сталина в течение всей его жизни. Например, он любил вести деловые разговоры за обеденным столом, потягивая грузинские вина. Вместе с тем Светлана подчеркивает, что он считал себя и хотел, чтобы другие считали его русским. Своих детей от второго брака — Василия и Светлану — Сталин воспитывал таким образом, чтобы они не считали себя грузинами и не гордились своими грузинскими предками. «Вообще же грузинское не культивировалось у нас в доме — отец совершенно обрусел» — отмечает Светлана, вспоминая, как однажды, кажется в 1931 г., Василий сказал ей: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Далее Светлана пишет, что дух Грузии постоянно ощущался в их доме благодаря присутствию ее матери, бабушки и деда. Но Сталина это не касалось: «Как раз он сам, быть может, меньше всех ею восхищался; он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми». И еще: «Я не знаю ни одного грузина, который настолько бы забыл свои национальные черты и настолько сильно полюбил бы все русское»¹⁷

О том, насколько болезненно Сталин воспринимал тот факт, что он был грузином, свидетельствует его отношение к Якову, сыну от первого брака. Якова воспитала сестра его матери, которая жила в Грузии, где он и учился в школе. В 20-е годы по настоянию дяди, Александра Сванидзе, он переехал в Москву и поселился в доме отца. Он был не только типичным грузином по внешности и воспитанию, но и с трудом говорил по-русски. Яков служил живым напоминанием о грузинском происхождении Сталина, и несомненно, именно поэтому Сталин не одобрял его приезд и все, что было связано с ним. Презрение Сталина к сыну было настолько велико, что, когда Яков, доведенный до отчаяния враждебностью отца, предпринял неудачную попытку застрелиться, Сталин поднял его на смех: «Ха, не попал!». После этого Яков уехал в Ленинград и поселился у старших Аллилуевых¹⁸. Впоследствии он стал офицером Красной Армии и оказался среди многих тысяч советских военнопленных, захваченных немцами в самом начале войны, Сталин отверг предложение Германии обменять Якова на немецких военнопленных. Яков погиб в концентрационном лагере Заксенхаузен. По некоторым сведениям, он имитировал попытку к бегству, равносильную самоубийству, после того, как в лагере по радио было объявлено о том, что его отец, отвечая на вопрос иностранного корреспондента, сказал, что советских военнопленных в гитлеровских лагерях нет, а есть

только изменники Родины, с которым разделаются после войны, добавив.-«У меня нет сына Якова»¹⁹

Как правило, люди, неожиданно впадающие в ярость по незначительному поводу, таким образом изливают на других те чувства, которые испытывают в отношении самих себя. Есть определенные основания считать, что, выражая злость по поводу появления Якова в Москве, Сталин злился на самого себя. Другими словами, весьма вероятно, что приезд сына-грузина пробудил в Сталине глубокие чувства стыда и презрения к себе, вызванные тем, что он сам — грузин. Для Сталина это чувство было невыносимым, и поэтому он выразил его в форме презрения к Якову. Эта проекция вовне недовольства собой, вызванного несоответствием между идеальным представлением о себе и реальными достижениями, была одной из основополагающих черт характера Сталина. Он был нетерпим к любым отклонениям от идеального образа, созданного им самим. С другой стороны, эти отклонения не могли не фиксироваться в подсознательной форме, вызывая чувства раздражения и гнева и обвинения в собственный адрес, и он приобрел привычку выражать эти чувства и выдвигать такие обвинения против других. Этим отчасти объясняется то, что для Сталина часто бывали характерны дурное настроение, раздражительность и вспыльчивость.

Неспособность осознать собственные изъяны и недостатки встречается у людей довольно часто, но у Сталина она была выражена в крайней форме — он проявлял нетерпимость к любым отклонениям от собственного идеала. Сталин полностью идентифицировал себя с идеальным образом Сталина, существовавшим в его воображении, и игнорировал все то, что не соответствовало этому образу. «Цензуре» подвергались не только крупные недостатки, но и любые отклонения от идеального представления о себе, любые неудачи в его революционной биографии. Внутренняя цензура вошла в привычку, стала автоматической, и в результате он оказался в высшей степени невосприимчив к собственным недостаткам. Именно это и давало Сталину возможность читать мораль другим, не осознавая, по всей видимости, что сказанное в полной мере относится и к нему самому.

Так, выступая в Москве в 1929 г. на встрече с группой деятелей американской компартии, Сталин заявил, что Коминтерн — это не биржа, а «святая святых рабочего класса». Далее он сказал: «Или мы ленинцы, и наши отношения друг с другом, а также отношения секции с Коминтерном и наоборот должны основываться на взаимном доверии, должны быть чистыми и прозрачными, как хрусталь, — ив этом случае в наших рядах не будет места гнилой дипломатической интриге; или мы не ленинцы — и в этом случае гнилая дипломатия и беспринципная фракционная борьба в полной мере проявятся в наших отношениях. Или одно, или другое. Мы должны сделать выбор, товарищи». Один из присутствовавших при этом американцев впоследствии вспоминал, что, произнося слова «чистые и прозрачные, как хрусталь», Сталин соединил кончики указательного и большого пальцев, а лицо его оставалось совершенно серьезным. Американец знал, что Сталин отнюдь не был тем «ангелом чистоты», которым хотел казаться, и он оценил это заявление как «чистейшее лицемерие»²⁰. Хотя предложенное им толкование и не лишено оснований, оно не отражает сложность внутреннего мира Сталина и его способность обманывать себя. Остро ощущая потребность быть во всем безупречным (в соответствии с собственным, особым определением безупречности) и привычно отказываясь признавать свои изъяны и недостатки, Сталин вполне мог верить в то, что является образцом политической добродетели, и вместе с тем вести себя точно так же, как любой политик, имеющий опыт фракционной борьбы. То, что казалось другим людям чистейшим лицемерием, таким образом могло оказаться неосознанным двуличием. Цинично относясь ко многому в жизни, Сталин совершенно искренне относился ко всему, что касалось лично его, и поэтому был подвержен иллюзиям. Возможно, что это почувствовал Ленин, который незадолго до смерти сказал Крупской, что Сталин «лишен самой элементарной честности, простой человеческой честности»²¹.