Ольга, потерявшая троих своих детей, понимала, что переживают родители мальчишки, пусть в прошлом по несмышлености поверившего в фюрера. Не подумав о последствиях такого, казалось бы, человеческого поступка, она пошла в Берлине по адресу, указанному на конверте, встретилась с родителями поваренка, передала им письмо сына — и в тот же день была арестована!
Никакие, заслуги перед Отечеством, ни ордена Славы всех трех степеней, красовавшиеся на форменном военном платье, кое подчеркивало ее стройную фигуру (гимнастерку она не носила), ни судьба погибшей в блокаде семьи не уберегли нашу тетю Олю. Организация с жутковатым именем СМЕРШ была беспощадна.
В камеру к ней «втолкнули» женщину, оказавшуюся провокаторшей: она стала настраивать Ольгу на «бунт», который, по сути, был для нее праведным. И поддавшись натиску той стукачки, подсунувшей ей в момент отчаяния красный карандаш, Ольга нацарапала им на стене камеры несколько обвиняющих власти фраз. А они уже «позволили» режиму приговорить героиню к расстрелу…
Мы тяжко пережили ту потерю. Мама за время Ольгиного заточения посылала ей посылки с одеждой и продуктами, а она каким-то образом сумела передать прощальное письмо, в котором обо всем и рассказала.
К этой трагедии отчасти примыкает и другая история, связанная уже с папиным братом Александром, единственным из семьи Фейнбергов, не иммигрировавшим из России. Он был на несколько лет старше моего отца, родился еще в Вильно (по-нынешнему в Вильнюсе). Позже, как я писала, семья и Александр жили в Санкт-Петербурге.
Видимо, все дети Бориса и Доры Фейнбергов были не только внешне красивыми людьми, но и очень способными, даже талантливыми. Александр совсем юным закончил гимназию, куда был принят, несмотря на ценз для евреев, и так же, несмотря на квоту для них, поступил в медицинский институт. Когда началась Первая мировая война, его призвали в армию. Окончив лишь первый курс, он всю войну провоевал медбратом. В 1918 году был ранен под Одессой и лежал в госпитале. В те времена Одесса переходила то в руки «красных», то в руки «белых», то в руки «зеленых». Александр в течение месяца был в плену у «белых», что в будущем «послужило» поводом для его ареста и высылки на Колыму, где он «отбывал срок» с.1936 по 1940 год.
Во время Второй мировой войны (для России — Отечественной) Александр опять оказался на фронте, но уже врачом военного госпиталя, расположенного вблизи блокадного Ленинграда…
После Победы его тоже, как и мамину подругу Ольгу, направили работать в лагерь для немецких военнопленных, что находился на Северном Кавказе, в Георгиевске. Он стал там главным врачом медпункта!..
Летом 1948 года, когда я перешла в десятый класс, дядя Саша пригласил меня приехать в Георгиевск, неподалеку от Пятигорска, отдохнуть и провести лето в его семье. Я отправилась туда в переполненном «общем» вагоне на сидячем месте.
Приняла я тот короткий отдых с восторгом: южное солнце, купание в реке Куре, любимая и любящая семья, окружившая меня отеческой заботой, приволье… Но вспоминаю то лето еще и потому, что имела возможность наблюдать, как не менее привольно жили немецкие военнопленные. Они обитали в старательно выбеленных белым порошком домах-казармах, на казармы ничуть не похожих: внутри — спальни, столовые, чистота, а за окнами — пышная зелень. Работой считался лишь уход за лагерем, за огородами и садами, кои снабжали вчерашних недругов свежими овощами и фруктами. Фактически они обслуживали лишь самих себя… Передвигались «пленные» в округе свободно, без всякой охраны. По утрам они разносили корзины с плодами по домам военнослужащих, отвечавших за лагерь.
Мне невольно приходили на ум сравнения и горестные недоумения… Миллионы ни в чем не повинных сынов и дочерей той земли томились в каторжных условиях, заброшенные за колючую проволоку где-то на Крайнем Севере, в холодных таежных дебрях или в иных безлюдных, непригодных для человеческого существования местах; советские солдаты и офицеры не по своей воле, подчас тяжело раненными, попавшие в плен, объявлялись предателями и из гитлеровской лагерной неволи отправлялись, согласно сталинскому приказу, в еще более чудовищную лагерную неволю на своей Родине. И в то же самое время я наблюдала лагерь для недавних лютых врагов, раскинувшийся комфортно в курортной зоне. Подобных условий для узников своего народа нельзя было узреть даже в самых радужных снах! Да, режим страшился «своих», ненавидел их куда яростней, чем «чужих». Каторга для «своих» сделалась формой политики государства. Можно было бы только одобрить «гуманизм» по отношению к недавним противникам, если бы он не выглядел издевательством по отношению к собственному населению. Вспоминаются опасно иносказательные (для тех лет!) стихи Александра Межирова:
Мы под Колпином скопом стоим.
Артиллерия бьет по своим…
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Кругом — вражеский ад, и на этом фоне с особой пронзительностью звучит завершающая строка про ту самую артиллерию:
А она по своим, по родимым…
Демобилизовавшись, дядя Саша с женой Ольгой Владимировной, которая добровольно разделила его ссылку на Колыму, как некогда это сделали декабристки, и с дочерью Людмилой возвратился в Ленинград. С 1950 года до своей кончины в 1957-м доктор Александр Борисович, как говорили, «врач от Бога», работал в детской поликлинике. Он очень любил детей, а они — своего доктора Сашу.
Не могу не отметить, что дочь дяди Саши, моя двоюродная сестра Мила, помогла мне восстановить некоторые важные детали тяжкой пути-дороги семьи Фейнбергов…
Супруг мой, писатель Анатолий Алексин, около пятнадцати лет вел в Москве по Центральному телевидению популярную передачу «Лица друзей», для участия в которой приглашал известных всей стране деятелей науки, литературы, искусства, педагогики, космонавтики… Одним из частых вопросов, с коим он обращался к своим собеседникам, был такой: «Когда вы впервые влюбились?» Сам Анатолий влюбился еще в детском саду, о чем рассказал в своей книге воспоминаний «Перелистывая годы…».
В этом отношении я была существом отсталым. Довольно плотно окруженная поклонниками (еще раз прошу не счесть это нескромностью!), я никому не отдавала предпочтения. Одета я в те годы была, как уже написала, более чем скромно. Но вдруг случилось чудо: еще одна мамина подруга, тетя Муся, поминаю и ее с благодарностью, искусно шила, хотя и не была профессиональной портнихой. Ей, видимо, было больно, что я столь неважно «экипирована». Она купила для меня шикарный материал «японш» в бело-красно-синюю клетку и сшила платье, которое для той поры выглядело роскошно… Надев его, я сразу же отправилась к маме на работу — в контору «Метростроя», куда ей к тому времени удалось устроиться машинисткой в редакцию их профессиональной газеты. Пошла, чтобы перед ней первой предстать в этом новом наряде. Мне казалось, что все встречные (а пройти нужно было Литейный проспект и половину Невского) смотрели на меня, любуясь столь праздничным одеянием. Когда я, наконец, поднялась в редакцию, мое лицо было таким же красным от смущения, как одна из клеток на платье.
А потом… в том самом платье и по приглашению первокурсников Ленинградского высшего мореходного училища — сама была еще десятиклассницей — я появилась у них в училище на балу в честь «годовщины Великого Октября». Оглядевшись, увидела, что ко мне сходу направляется высокий молодой человек с пятью нашивками на левом рукаве форменной одежды, то есть курсант-пятикурсник. Не обращая внимания на окружавших меня «юнцов», пригласил на танец. Танец тот продолжался очень долго…
Все случилось, как у Татьяны пушкинской: «Пришла пора: она влюбилась». Да еще как! Первая любовь, естественно, представлялась и последней, хоть оказалась весьма непохожей на ту, что грезилась в девичьих мечтах.
