Интернат наш был далеко от фронтовых действий, но погибнуть мы могли в любой момент, как на фронте. Я уже упомянула, что разместили нас в пустовавших домах бывших священников, судьбы которых, уверена, мало чем отличались от судеб тысяч других священнослужителей: лагеря, расстрелы… Заброшенные дома обветшали до такой степени, что массивные потолочные балки над комнатой, которая служила столовой, прогнулись и грозно нависли над головами ребят. После завтрака они убежали в школу, а я, в тот день простуженная, осталась одна. Мне категорически запретили входить в «опасную» столовую, велели оставаться в спальне. Комнаты разделялись небольшой прихожей. Было скучно сидеть в пустом доме. И я решила, несмотря на запрет, все-таки зайти в столовую и взять лежавшие там карандаши, чтобы порисовать. На пороге столовой, взглянув на прогнувшийся потолок, непроизвольно отступила на два шага к спальне. И тут… потолок рухнул! Сгнившие от времени бревна обвалились… Все заполнилось дымом и многолетней пылью, так что прибежавшие на грохот воспитатели из соседнего дома не смогли сразу увидеть меня, забившуюся от страха в дальний угол спальни. Видимо, ангел-хранитель отвел от меня ту беду.
А если бы бревна рухнули на полчаса раньше?! Сколько бы маленьких гробиков пришлось оставить на деревенском кладбище!..
В той же спальне я пережила еще одно потрясение. Весной, когда голод особенно одолевал, мы, дети, ели даже траву. Особенно по вкусу нам пришлись «песты». Это «молочные» побеги травы, которая напоминает карликовые, еще не разросшиеся елочки. Безвредные, но не утолявшие голод побеги. Поэтому мальчики, испытывавшие голод острее девчонок, рвали все, что было зеленого цвета и сжевывали без раздумий. Несколько парней, не ведая, «что творят», наелись досыта белены. Помните, в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке»: «Что ты, баба, белены объелась?!» То есть, ты что, с ума сошла? Так вот, один из тех парней съел белены столько, что я, узрев его, обалдела: на четвереньках вползал он к нам в спальню с обезумевшими глазами и пеной у рта. Несчастного с трудом откачали в больнице на станции Оричи. Ну и страху же я натерпелась от этого зрелища!
Ранней весной старшие дети в поисках хоть какой-то еды отправлялись и на колхозное гумно, где осенью молотили горох. За зиму горошины разбухали и прорастали. И колхозники выпускали туда свиней подкормиться… Мы же, голодные не меньше, чем эти поросята, отталкивали их пятачки и сами выцарапывали из талого снега проросшие горошины и тут же запихивали их в рот.
Могла бы поведать и о многих других печальных фактах той поры, да всего не опишешь, не перескажешь…
Таким оно было — наше военное детство.
Стараюсь писать о пережитом примерно в хронологическом порядке, но не всегда это удается. Тогда я возвращаюсь назад или забегаю вперед… Сейчас опять приходится вспомнить более ранние события.
…Перед тем как блокада Ленинграда замкнулась, мама была несколько раз мобилизована, как тогда говорили, по трудповинности. У меня сохранились справки о том, что она трудилась на оборонных работах, копала окопы с конца июля и до середины сентября 1941 года. А потом на долю жителей ее родного города выпали вовсе чудовищные времена…
И все ж мои любимые мама и бабуля выжили… Обе они в дни блокады работали на военном заводе: мама — начальником канцелярии дивизиона механизации 1-го Ленинградского А. В. (авиационного?) полка, а бабушка — кастеляншей. Их кормили супом из клея, всякой бурдой. «Где найти еду?» — единственный вопрос, который задавал себе каждый блокадник. У меня до сих пор хранятся их пропуска, разрешавшие передвижение по Московскому району с пяти часов утра до двадцати двух часов вечера, а также право прохода и проезда по Ленинграду после сигнала «Воздушная тревога». Они выжили… И чтобы я не осталась круглой сиротой, выбрались из блокадного Ленинграда в середине февраля 1942 года. Поезд, который увозил их в вагоне номер один, отошел с Финляндского вокзала 15 февраля в восемнадцать часов (бережно храню и те «документы» эпохи).
Когда они добрались, наконец, до села Бутырки, я испугалась, увидев перед собой два скелета, обтянутые кожей. Думаю, они заметили мой испуг. И это стало моим первым грехом перед ними… Второй виной считаю свою детскую невнимательность. Мама с бабушкой сняли комнатку в доме, стоящем на дороге, по которой я каждый день бежала в школу. И всегда в окне их новой обители я видела любящие лица и приветливые улыбки. Но иногда, заговорившись с подругами, я проходила мимо, забыв помахать им рукой. Простите меня, мои незабвенные. Понимаю, как вам это было обидно.
Забрать меня из детского дома-интерната не представлялось возможным: они продолжали недоедать и в эвакуации. Не хватало всего самого необходимого. Вот что я прочла в сохранившемся письме моей мамы к ее подруге Зине, которая вместе с воспоминаниями о моем отце прислала и «Марусины письма», наши фотографии и даже одно из моих писем из Кировской области, которое я уже процитировала.
«15-го марта 43 г.
…С 16 января у нас установлена норма хлеба на иждивенцев и детей — 200 гр. Единственное, что поднимает дух, — успехи наших войск. Если будет так продолжаться, то, может быть, недалеко время, когда, мы вздохнем с облегчением и соберемся вместе». Далее, в том же письме: «Вчера, в воскресенье, все собрались дома — семья из девяти человек. Все же хорошо, что мы вместе. Сварили немного картошки, была баночка рыбных консервов. Угостили наших ребятишек. Им там (в интернате. — Т. А.) очень голодновато и необходимо было бы регулярно подкармливать, но это сделать, к сожалению, невозможно. Все же судьба еще не совсем отвернулась от нас: что бы мы делали, если бы детей не взяли в детсад, прямо страшно подумать…» И еще: «Зинок, если будет когда-нибудь возможность… пришли, если сможешь, мыла. Погибаем без него. У меня еще тянется твой кусочек туалетного, но осталось очень мало — и я его берегу как зеницу ока. Стираем давно без мыла, и белье страшно застиралось. Мыла совершенно не выдают».
Объясню, почему семья стала такой многочисленной.
Вскоре после нашего долгого путешествия и конечного пристанища в селе Бутырки туда добралась моя тетя Наташа, мать сестренки Ирочки и жена сгинувшего в сталинских застенках дяди Сережи. Она приехала полубезумной, так как искала нас среди детских трупиков, валявшихся в воронках от бомб вдоль железной дороги, возле Великих Лук. Она не застала нас там, опоздав на час. К счастью! Иначе все бы мы погибли от голода в Ленинграде, ибо она собиралась забрать нас обратно домой. Ее взяли работать в детсад. Затем, как я уже рассказала, вырвались из блокадного Ленинграда мои мама и бабуля.
Оставшийся единственным не арестованным мужчиной в нашей семье второй мамин брат Владимир Георгиевич Елчанинов не стал жертвой сталинского террора лишь потому, что работал начальником материально-технического снабжения геологической экспедиции под Житомиром — далеко от всевидящего ока НКВД. В начале войны он был мобилизован в танковые войска, базирующиеся на Урале. И в чине старшего лейтенанта исполнял в армии те же обязанности, но уже в танковых частях. Его жена Анна и трое детей — Юрий, Ольга и Валерий, испытав все ужасы бегства от наступающих немецких войск (они приехали провести лето с мужем и отцом под Житомир), оказались в Кыштыме без зимней одежды и средств к существованию. И когда представилась возможность отправить семью к нам, в Кировскую область, чтобы вместе как-то выжить, дядя Володя так и поступил. Нас стало столько же, сколько и до войны в ленинградской квартире — четыре женщины и пятеро детей.
Получив несколько дней отпуска, Владимир приехал к семье и по дороге приобрел ведро меда (видимо, на что-то обменял!). Это стало бесценным сокровищем для взрослых и особенно для детей. Нам «выдавали» его по чайной ложке в воскресные дни, когда отпускали из детского сада-интерната — детского дома на побывку к родителям! Но мы с сестрой Олечкой, истосковавшись по сладкому, зимой, в студеные морозы, не боясь встретить волков, которые бродили совсем рядом с человеческим жильем, на большой перемене в школе, раздетые, бегом добегали до дома уже в соседней деревне, где разместилась разросшаяся семья, забирались в кладовку со стороны гумна, лизали языком верхний «медовый слой», дабы не оставить следов «преступления» и опять же бегом возвращались в школу. Горького было сверх меры, а вот сладкого недоставало. И впоследствии… почти вся моя жизнь осталась с Олечкой неразлучной…
