Катя же, покорно и терпеливо выслушивая материнские наставления, смотрит на меня с жалостью: она сочувствует мне. Как и всем страждущим…

Людям свойственно думать прежде всего о себе и порой о ближайших родственниках, то есть вновь о себе. А Катя обожает заботиться о других. О ней-то эти другие хоть когда-нибудь позаботятся?

— Ты сама меня такой воспитала, — отбивается она от моих очередных опасений.

Но как я могла взрастить в ней те качества, коими вовсе не обладаю?

— Наша дочь становится копилкой чужих страданий, — сказал мне супруг с иронией, которой обычно маскирует свои беспокойства.

Если уж и он, хладнокровный технарь, встревожился!

В последнее время «копилку» до отказа заполнили беды ближайшей Катиной подруги, у которой, в отличие от моей дочери, имеется единственная внешняя привлекательность: романтичное имя Далия. Внутренних достоинств у Далии предостаточно, но их надо разглядеть, обнаружить. А мужской пол, особенно в юном возрасте, к подобным «рентгеноисследованиям» не склонен.

— Для меня в ее имени много смысла, — объяснила мне дочь. — Расшифровать его надо так: «Даль и я». «И я» — это обо мне… Указание на то, что именно я должна в какой-то мере определить даль ее жизни. Позаботиться о ней. Понимаешь?

— Понимаю, что люди, как правило, хотят освобождать себя от чужих тягот, скинуть их с плеч. А ты стремишься чужие тяготы на себя взвалить. И это грозит опаснейшими последствиями!

— Но у Далии, ты знаешь, нет мамы. Мама ее, ты помнишь, умерла совсем недавно, в прошлом году. Умерла во сне… Все говорили: «Легкая смерть!» Для кого легкая? Для нее самой? А для Далии? Она услышала мамино «Доброй ночи!», а ее «Доброе утро!» уже не услышала. Невозможно себе представить…

Катины душевные состояния проявляют себя очень бурно: она не смеется, а хохочет, не целует меня, а зацеловывает, не плачет, а рыдает.

Я бросилась извиняться, утирать ее слезы. Мне стало ясно, что Катя вознамерилась едва ли не заменить Далий мать.

Когда она успокоилась, я попросила:

— И все же… Побереги себя. И мои нервы.

Дочь так нежно, как умеет только она, меня обняла.

— Клянусь, я дорожу твоим здоровьем… больше, чем собственным.

— А я хочу, чтобы ты научилась всем собственным дорожить больше, чем чьим-то чужим. В том числе, и моим!

— Разве можно этому научиться? — тихо и задумчиво поинтересовалась Катя.

Я в тот момент ее уважала. Но уважение не бывает сильнее любви.

«Искусство — это чувство меры», — написал мудрец. Как-нибудь я осторожно напомню дочери эту фразу, которой уже пыталась урезонить ее благородство. Рискованно быть сверх меры доброй и сверх меры щедрой. Особенно на общем людском фоне.

А она ответит, что доброта и щедрость чрезмерными быть не могут. Уверена, что она так именно мне возразит.

«Мамуля, я очень тебя люблю… Я о-очень тебя люблю!»

В этих повторениях нет ни малейшей заученности. Для меня они всякий раз возникают в автоответчике Как неожиданность, как подарок. Будто я их прежде не слышала… И каждый раз автоответчик, сюрпризно спрятавшийся внутри телефонного аппарата, вызывает во мне благостное ощущение… ненапрасности своего бытия. Но и неуверенно пробуждается ревность: дочь разделяет бескорыстное внимание между мною и Далией.

— Мне кажется, она репетирует свое будущее материнство, — сказал муж с той самой усмешливостью, которой прикрывает свои беспокойства.

«Не отбирает ли она, таким образом, у себя беззаботность, на которую детство и юность имеют право? А ведь это право — очень недолгое и будет у нее бесцеремонно отнято зрелым возрастом! Зачем же раньше времени лишать себя законных привилегий юной поры?» Этими думами я стараюсь оправдать свои ревнивые трепыхания. Пытаюсь скрасить их заметную для меня непривлекательность.

Исповеди, доверенные моему дневнику… С ним я обязана быть безукоризненно откровенной. Иначе зачем он нужен? И к тем пяти запискам я — тоже скрытно! — ревную дочь… Какое право они имеют так рано претендовать на нее? А если в грядущем, когда-нибудь, кто-то… В грядущем и буду терзаться по этому поводу.

Объяснить дочери, что горячечность признаний считаю преждевременной, я пока не решилась. Не решилась и потому, что читать чужие записки — не признак хорошего тона. А Катя безошибочно отличает хороший тон от дурного… Сама ее обучала этому. Однако куда труднее, чем словами, обучать личным примером!

Скажу, что, мол, случайно, перед стиркой, проверила карманы куртки и наткнулась на эти записки. Что будет правдой… Не могла, скажу, сунуть их вместе с курткой в стиральную машину. И не знала, важны они или нет, можно разорвать или следует сохранить. Вот и прочла… Не слишком убедительно прозвучит. Но моя тактичная дочь непременно ответит: «У меня от тебя нет секретов!»

Я часто стремлюсь предугадать ее реакцию на мои советы, заклинания и пояснения. Не всегда, однако, предугадывания оказываются угадываниями… Но сегодня дочь так и отреагировала: успокаивающе меня обняла и сказала: «Я от тебя ничего не скрываю». Желая подтвердить эти слова, она полушепотом (от других у нее, значит, секреты есть!) сообщила:

— Мамочка, этот парень мне безразличен. В том смысле… который тебя волнует. А вообще-то он парень отличный!

Кате почти все видятся людьми отличными или, на крайний случай, хорошими. Такое у дочери зрение. И это грозит непредсказуемыми последствиями!.. Из трех цветовых сигналов тех многочисленных светофоров, которые я мысленно расставляю на пути дочери, предпочтительней всего желтый цвет: он дает право подумать — и пусть светит дольше других.

Сегодня Катя продолжала посвящать меня в нечто сокровенное, понизив голос до абсолютного шепота:

— Но этот наш одноклассник не безразличен Далии… Более того, она в него со страшной силою влюблена. Выдаю ее тайну. Это грешно… У меня не может быть от тебя своих секретов. Свою!.. Но, видишь, даже чужие тебе раскрываю. Поскольку они все же связаны и со мной. — Иначе бы, значит, она себе этого не позволила. — У меня есть план, которым тоже с тобой поделюсь. Хочу убедить этого парня, что Далия лучше меня. Что я не стою его поклонения, а Далия стоит!

— Разве в этом можно «убедить»? — удивилась я.

— Докажу, что у нее прекрасный внутренний мир. С моим не сравнить…

— Разве влюбляются во внутренний мир?

— Ну, и внешность Далии преобразую… Она ей значения не придает. Это ошибка. А я заставлю… Я переделаю!

«Преобразую», «заставлю», «переделаю»… Мне вспомнился Бернард Шоу и его знаменитый «Пигмалион». В Катины интонации пробились властные нотки. Она, похоже, замыслила добиться своей цели любой ценой.

«Любая цена», я думаю, ни для какого замысла не годится. Но, может, все-таки во имя добра… Нет, и всякое «во имя» меня настораживает. Придется следить, чтобы «цена» не оказалась для Кати рискованной.

— Мечтаю, чтобы подруга стала счастливой. Ты понимаешь? Некоторые наряды свои ей подарю. Не «дам поносить», а вручу насовсем.

Я имею претензии ко вкусу дочери: он слишком уж безупречен. Одевалась бы не столь привлекательно — и мне было бы поспокойнее. Так я думаю, желая уберечь Катю от преждевременных обожаний.

Внезапно и она в нашем разговоре вернулась к запискам, понизив голос до вовсе уж еле слышного:

— Для начала скажу Далии, что все эти записки — только не удивляйся! — адресованы ей. В них ведь имя мое — наверно, в целях конспирации — не упомянуто.

Я встрепенулась:

— Это же авантюра!

— Назовем это фантазией. Которую я уже стала превращать в действительность. И превращу!

Опять появились властные нотки. Нежность и мягкость дочь сплавила с неотступной твердостью, кого-то изобретательно оберегая, поддерживая. «А ее кто-нибудь, кроме меня, возьмется поддерживать, защищать?» — одними и теми же загадками мучаю я себя.

— Далия обретет радость, а может, и счастье. И он вместо безответной любви познает любовь взаимную.