Чаще всего Ушаков оспаривал Руссо. Он решительно возражает против центрального тезиса этого философа — человек родится добрым, но условия общественной жизни делают его злым. В ответ на это Ушаков заявляет: «Человек рождается ни добр, ни зол». Отсюда—полное расхождение в теории воспитания человека. Руссо считает, что человека надо воспитывать в изоляции от общества, давая возможность развиться всем от природы заложенным качествам, воспитывать именно человека, а не гражданина. Ушаков, высказываясь против этого, заявляет: «Обстоятельства делают человека». Он требует воспитания не индивидуалистов, которых он называет метко «един-ственниками», а человека-гражданина, который «величайшее услаждение находит в том, чтоб быть отечеству полезным и быть известным свету». Так, пункт за пунктом Ушаков в своих сочинениях «устремлялся от проложенных стезей» и «вдавался в неизведанньГе и непроложенные», учил мыслить своих товарищей и первого своего друга

Радищева прежде всего. Именно поэтому Радищев называет его «вождем своей юности»; исполненный благодарности, открыто называет его своим учителем, печатает и делает достоянием всего общества его сочинения.

Объединяло русскую колонию в Лейпциге с русскими просветителями и тяготение к вопросам русской политической жизни. Козельский активно отстаивает за собою право судить о политических вопросах. «Все говорят, что рассуждать о политических происхождениях одних лишь министров дело, а другие-де люди не имеют к тому способности»,—писал он. Опровергая это ложное утверждение, Козельский выпустил книгу, в которой "«как раз трактует о политике, касающейся до начальствующих особ». Политикой занимались и в русской колонии и когда обсуждали деспотическое правление Бокума, и когда вырабатывали свое понимание политической свободы, и когда, под руководством Ушакова, разрабатывали вопросы о положении человека в гражданском обществе.

Так протекала жизнь Радищева в Лейпциге—в напряженной идейной работе, в активной деятельной подготовке к возвращению на родину, связь с которой год от года крепла и росла. Но накануне окончания срока учения Радищеву суждено было пережить огромное горе: умер его друг и учитель Федор Ушаков, крупный русский мыслитель и философ, умер в самом начале своего поприща, в возрасте двадцати трех лет. Смерть Ушакова потрясла Радищева. Но вместе с тем послужила ему уроком, оказалась той последней каплей «деятельного нравоучения», которым отличалась вся его «лейпцигская» жизнь. Смерть друга не только опечалила Радищева, не только «уязвила сердце», но и многое открыла, доселе неизвестного. Ушаков наставлял Радищева в «твердости». Мужественно умирая, он показал истинный смысл и значение этой твердости. Заболев тяжелой, неизлечимой болезнью, приговоренный к смерти, он ждал ее прихода спокойно. Собравшиеся у постели умирающего его друзья видели, как слова и дела у Ушакова были едины. Умирая, он дал последние наставления, оставил завещание лучшему своему другу и ученику—Радищеву. Незадолго до кончины Ушаков вручил ему все свои бумаги: «Употреби их, говорил он мне,—сообщает Радищев,—как тебе захочется. Прости теперь в последний раз; помни, что я тебя любил, помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно».

Радищев лишился друга, но завещание его «неизгладимою чертою ознаменовалося на памяти». Ушаков воспитал из Радищева человека «твердых мыслей», имеющего «правила» исполнения должности гражданина, мыслителя, прокладывающего новые стези в важнейших вопросах общественной жизни, отважного человека, понявшего, что в основании личного поведения лежат убеждения о необходимости утверждения в России вольности, что только они делают человека способным «восстать на губи-тельство и всесилие».

Именно таким в сентябре 1771 года Радищев вместе с двумя другими своими товарищами—Кутузовым и Руба-новским—вернулся на родину. Возвращение в Россию было вместе радостным и суровым. Патриотическое чувство, желание деятельности вызывало «нетерпение видеть себя на месте рождения нашего». Увиденная граница, «Россию от Курляндии отделяющая», вызвала восторг. Радищев указывает, что он и его спутники были готовы «тогда жертвовать и жизнью для пользы отечества».

III

Екатерининская Россия встретила их неласково. Указом от 26 декабря 1768 года перепуганная активностью демократических депутатов императрица распустила Комиссию. Сатирические журналы, начавшие выходить в 1769 году, были закрыты. Екатерина становилась на путь открытой борьбы с русскими деятелями, не желавшими верить творимой ею легенде, что в России наступил «златый век», что царствует там «просвещенный монарх». Очень скоро выяснилось, что прибывшие юристы никому, собственно говоря, не нужны. Они оказались предоставленными сами себе. Лишенный каких-лйбо средств к существованию, Радищев должен был искать службу. Ничего подходящего не было. Пришлось брать то, что попалось под руку: Радищев вместе со своим товарищем Алексеем Кутузовым поступает в Сенат на должность протоколиста. Предстояло жить среди чиновников, которые, по словам Радищева, «не токмо не равны тебе по знаниям, но и душевными

качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними обращаться должен». Но приходилось не только жить вместе с этими людьми, но и подчиняться им, выполнять их приказания. «Окрест себя,—свидетельствует Радищев,—увидишь

нередко согбенные разумы и души, и самую мерзость. Возненавиден будешь ими, поженут тебя, да оставишь ристание им свободно. А если тогда начальник твой будет таковых же качеств, как и раболепствующий ему, берегись: гибель твоя неизбежна».

Так начиналась жизнь на родине, в бюрократическом самодержавном государстве, где «управляющие умами и волею народов властители», под эгидой екатерининского самодержавия, «соделовывали» все, чтобы в каждом человеке «утушить заквас, воздымающий сердце юности», чтобы заставить человека смириться и покорно нести ярмо тирании и рабства. Но Радищев знал, что «единожды смирившись, человек навеки соделывается калекою». Опыт жизни под началом Бокума приходил на помощь. Только в протесте против угнетения и неправды, только в сопротивлении насилию человек может сохранить себя, свое достоинство, утвердить свою личность, обрести «блаженство». Суровость и жестокость встречи с самодержавной екатерининской Россией поэтому не слишком огорчили Радищева, а скорее радовали. Он твердо знал, что эти условия, созданные мучителями, одних смиряли, «причинив немалую печаль», но зато «во сте других родили отчаяние и исступление».

С первого же дня пребывания в столице Российской империи в сознании Радищева растет и зреет вражда к царскому деспотизму, к крепостническому рабству. Зная, что в этом своем чувстве он не одинок, зная, что десятки людей «твердых мыслей» уже до него начали борьбу с самодержавием, он, не ограничиваясь службой в Сенате, стал искать связей с этими людьми, желая встать в число «борзых смельчаков». Так, естественно, путь Радищева привел к Новикову, и он легко вошел в круг русских деятелей, закладывавших основы русского просвещения в борьбе против политических теорий энциклопедистов и одновременно—против политической практики русского самодержавия.

Уже там, в Лейпциге, Радищев стал, по примеру Козельского, подходить к огромному идейному богат*

ству корифеев просвещения критически и самостоятельно. Эта самостоятельность определилась прежде всего в том, что он сумел оценить в просвещении его самые сильные, а не слабые стороны—его философию, а не политику энциклопедистов. Мы знаем, что в Лейпциге его привлекала атеистическая философия, материализм Гельвеция, демократизм и общественные теории Руссо, моральные принципы и политические взгляды не Монтескье, а Мабли.

Естественно, что великий собиратель литературных сил Николай Новиков был именно тем человеком, который привлек Радищева к работе созданного им «Общества, старающегося о напечатании книг». Первое выступление Радищева в России—это перевод книги Мабли «Размышление о греческой истории», изданный Новиковым в 1773 г.