обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».
Так во дворце на глазах Радищева завязывался узел гнусной политики, показной игры в либерализм. Более того, в эту политику вовлекались идеологи французского третьего сословия во главе с Дидро и Вольтером. Радищев юношей попадает в самый центр этих событий. Через несколько лет он окажется одним из деятелей, который активно выступит против этой лицемерной, блудливой политики.
К середине XVIII века во Франции сложилось мощное движение буржуазного просвещения. «Великие мужи, подготовившие во Франции умы для восприятия грядущей могучей революции»1, и, в частности, Вольтер, Дидро, Руссо, Гольбах, Даламбер и другие были общепризнанными авторитетами среди тех, кто вел борьбу с феодализмом. Видя, что в 60-е годы идеи просвещения, естественно, находили довольно широкий отклик и в умах многих передовых деятелей русской дворянской культуры, Екатерина решает вырвать инициативу из рук общества, взять дело в свои руки, установить контроль над крамольными книгами и «опасными» авторами, пропускать в Россию лишь то, что могло оказаться нужным ее политике. Так началась борьба Екатерины за подчинение европейского и русского общественного мнения, борьба, продолжавшаяся более двух десятков лет, принесшая ей лавры победительницы над корифеями французского буржуазного просвещения и непрерывные, следовавшие одно за другим, поражения у себя внутри страны.
Бесспорно, отношения Екатерины с энциклопедистами имеют свою довольно сложную историю, полную противоречий, богатую свидетельствами обоюдного влияния сторон. Но несомненным является и тот факт, что активной стороной в этих отношениях была русская императрица, что она определяла их тон и характер: не просветители русскую императрицу, а русская императрица просветителей сделала орудием своей политики, своими защитниками, своими трубадурами.
Как это могло произойти? Только ли тут дело в политическом лицемерии Екатерины? Несомненно, секрет успеха ложно-просветительской политики Екатерины
Должно искать и в характере политических взглядов самих просветителей. Привлекло Екатерину во французском буржуазном просвещении социально-политическое учение энциклопедистов. Философы и писатели—одни радикальные, другие революционные в вопросах философии, религии, в учении о природе,—смело вызывавшие всю окружающую и ненавистную им феодальную действительность на суд разума, неистово штурмовавшие небо, провозглашавшие принципы свободы, оказывались беспомощными, когда переходили к вопросам социальным, вопросам истории, к объяснению причин политического переустройства государства и общественных отношений. Идеализм в познании общественной жизни, буржуазная ограниченность, рождавшая страх перед народной революцией,—вот что в конечном счете определило формирование политической концепции просветителей; отсюда их мечты об идеальном просвещенном монархе, который применит просветительское учение в своей законодательной практике и облагодетельствует тем самым человечество, терпеливо и покорно ожидающее прихода этого избранника.
Действительно, для Вольтера именно просвещенный абсолютизм представлялся желанной формой государственного устройства, а философ мыслился им прежде всего как советчик при монархе, как вдохновитель мудрых законов, преобразующих общественный порядок.
В счастливый случай, дарующий народу «просвещенного монарха», верил Гольбах. «Велением судьбы,— писал он,—на троне могут оказаться просвещенные, справедливые, мужественные, добродетельные монархи, которые, познав истинную причину человеческих бедствий, попытаются исцелить их по указаниям мудрости».
В радикальнейшей материалистической книге эпохи— трактате Гельвеция «О человеке»—выражается все та же надежда на приход великого законодателя, «благодетеля человеческого рода», жаждущего действовать по скрижалям философа.
Дидро разделял эту веру Гельвеция. Больше того, он счел себя обязанным поддержать ее в своих «Опровержениях к книге Гельвеция «Человек», а это «Опровержение» писалось им в Гааге в знаменательный момент его жизни. Как известно, в Гааге он был проездом из Петербурга,
куда летал на крыльях все той же веры. Возвращался он, не утратив надежд, что в лице Екатерины, может быть, и нашелся этот долгожданный избранник философов. Видимо, подогретый личным общением с «просвещенной» северной Семирамидой, он в ответ на сомнение Гельвеция, придет ли этот мудрый законодатель, с жаром восклицал: «Он придет, он придет когда-нибудь, тот справедливый, просвещенный, сильный человек, которого вы ждете, потому что время приносит с собою все, что возможно, а такой человек возможен».
Такие убеждения порождали соответственную тактику. «Проводить свои цели при дворе, осуществлять их при помощи государей—такая тактика характеризует определенную историческую и довольно продолжительную фазу развития буржуазного просвещения. Государи и их дворы остаются всегда для этого просвещения только средствами для осуществления их целей»1 2.
Именно на этой теоретической основе просвещения и построила Екатерина свою политику овладения европейским общественным мнением. Сознание, что все эти страшные вольнодумцы в сущности сторонники монархии, проповедующие мирный путь к общественному благу, и определило политику Екатерины в отношении просветительства, определило ее ведущую роль в возникших личных отношениях с энциклопедистами, сделало ее изобретательной и дерзкой во всех затеваемых демонстративных действиях.
Вступив на престол в достаточной мере начитанной в просветительской литературе ее времени, она сразу начала действовать смело и широко. В первый же год она спешит установить личные взаимоотношения со всеми крупными философами той поры, открыто провозглашая себя их ученицей и последовательницей. Все просветители жаждали быть советчиками при государе. Вступив в переписку с Вольтером, Даламбером, Дидро и Гриммом, Екатерина делает демагогический жест и приглашает их в Россию, приглашает ко двору, обещая приблизить к себе, изъявляет желание отдать своего сына, будущего императора, на воспитание к любому из них.
Наблюдая преследования энциклопедистов во Франции, она, ловко используя положение, изъявляет готовность предоставить возможности для продолжения крамольного издания «Энциклопедии» у себя, в России. Узнав об одолевавшей Дидро нужде, она не пропускает случая продемонстрировать свою щедрость и находит благовидный предлог, чтобы пожертвовать такую крупную сумму, которая уже свидетельствовала бы о поддержке не только философа, но и его великого труда.
С понятным волнением следила «республика философов» за этими действиями. В самом деле, веря в принцип просвещенной монархии, все эти люди отлично знали, что реальная жизнь, фактическая история не балует человечество подобными случаями. Поэтому Дидро, выражая общее настроение, писал: «Философ знает: сменится пятьдесят королей, прежде чем он дождется такого, который воспользуется его трудом». И вдруг эта обманувшая их щедрость Екатерины, это смирение, это настойчивое требование, чтобы ею руководили, чтобы ей помогали, чтобы ей давали советы!
Вольтер спешит поделиться этой радостью с Дидро: «Ну, вот, прославленный философ, что скажете вы о русской императрице? В какое время живем мы! Франция преследует философию, скифы ей покровительствуют...» Он же торжественно сообщает Екатерине о признании ее «республикой философов»: «Всякая черта вашей руки есть памятник славы вашей. Дидерот, Даламбер и я созидаем вам алтари». Через два месяца это заявление подтверждается с новой силой. «Ученые мужи будут еще при жизни вашей боготворить вас». Еще через месяц: «Полагая себя в числе имеющих рассудок, умру, признавая себя в душе моей подданным вашего императорского величества, благодетельницы рода человеческого».
Следом за Вольтером Екатерину приветствовали Даламбер и Дидро.
Так ответили просветители на первые действия Екатерины. С годами этот энтузиазм не проходил. Данное Вольтером слово создавать общими усилиями «алтарь» Екатерине было сдержано с пылом, заслуживавшим лучшего применения.
