Три дня без передышки стрелки провели в боях. Преследуя противника, потом сами отступая, они исходили сотни верст по раскаленной степи. Не смыкая глаз ни днем ни ночью. Эйланд припомнил дерзкую ночную атаку врага. В лунном свете надвигавшаяся цепь казалась черной змеей, она извивалась в дикой злобе, изрыгая свинец и огонь. Цепи стрелков были редки, рассредоточены.
И все же они отразили атаку. Это стоило нечеловеческих усилий. Эйланду редко приходилось видеть что-либо подобное. Степь полыхала вспышками огней, блестели штыки, к небу взлетали фонтаны земли. Стрелки стояли насмерть. Казалось, они зубами вгрызлись в эту землю, которую видели впервые, а кое-кто и в последний раз в своей жизни. Ночь пролетела без единой минуты отдыха. А днем противник перебросил с другого участка свежие подкрепления. И опять пришлось принять бой.
А тут новое несчастье. Одежду и обувь разодрали в клочья в первые же дни. Раскаленный песок обжигал бос^е ноги, колючки, стерня раздирали их в кровь, которая сразу спекалась, и все тело было сплошь покрыто струпьями и ноющими ранами.
В таком вот состоянии находились стрелки, когда их наконец вывели из-под огня в монастырь, чтобы дать передышку. Все ожидали этой передышки как большого и светлого праздника. Каждый мечтал хотя бы на несколько минут закрыть глаза, забыться, и еще сполоснуть свои пыльные раны в днепровских водах. И тут как раз был получен приказ занять исходные позиции. Пришло сообщение, что бригада на фланге отброшена за Днепр. Многие погибли, утонули. Закрались сомнения, имеет ли смысл и дальше удерживать этот проклятый берег. Усталость была беспредельной. Казалось, в ней, как в глубоком колодце, иссякают и тонут последние <щлы.
И вот в такую минуту один из агитаторов, прибывших с того берега, воскликнул:
— Так и знайте, что, отказываясь идти в наступление и вместо этого требуя хлеба, вы предаете революцию!
Стрелки пришли в ярость. В воздухе замелькали кулаки, агитатора едва не застрелили. Комиссару насилу удалось успокоить стрелков.
Но потом в строю они долго еще кипятились:
— У самого молоко еще на губах не обсохло, а он учить нас вздумал. Трепло несчастное!
Миронов продолжал свои записи:
Подниматься к окну все труднее. Невероятная усталость и бессилие. Может, пустить себе пулю в лоб? Что за вздор, поручик Миронов! Это же трусость, отступление. Нет, и так слишком долго отступали. От Орла до Перекопа. Довольно! Опять забраться в Крым? Никогда!
. К окну уже не полезу. Это стоит ужасных мучений. Силы надо беречь.
В таком случае, что же ты за .разведчик? Собираешься дрыхнуть в этом загаженном гнезде, пока красных загонят в Днепр? А если это случится не скоро? Если красных не потопят в днепровских топях?
Проклятая нога!
Потерян счет дням. Ночи кажутся бесконечными. Хотя бы каплю воды! Но, может, они и Днепр испоганили?
Испоганили всю Россию. Топчет ее русский, латыш, китаец, жид, мадьяр, поляк, башкир...
За монастырским парком слышна перестрелка.
Понемногу нарастает. Может, наши перешли в наступление? Давно не слыхал я радостного стрекота пулеметов.
Ласкают слух эти шумы битвы, залетающие сюда из внешнего мира...
Это было одно из последних сражений во время тех семи дней, что Эйланд находился на левом берегу.
Цепи залегли совсем близко друг от друга. Белые — в винограднике, стрелки — по ту сторону дороги. Так близко, что, окопавшись, они перестреливались, переругивались:
— Подлец латыш, куда катишь?
— Задать вам перцу, чертям толстозадым!
Белые открыли бешеную пальбу. Стреляли и, не вставая с места, орали:
— Ур-р-р-р-а-а! Ур-р-р-а-а!
В атаку все же пойти не решились.
— Ну что, сдрейфили? — кричали стрелки.
— А куда торопиться, бардаков на том свете нет, — отзывались белые.
На следующее утро, получив подкрепление, белые широким фронтом перешли в наступление. В соседней дивизии был убит командир. Всю степь опять заволокло сизым туманом.
И дальше Джек Эйланд прочитал:
Где-то у Днепра кукует кукушка. Может, красных уже прогнали? Не могу подползти к окну.
Я буду ждать, я знаю, вы придете за мной, мои отважные орлы.
Если только останусь жив, я научу вас, как ненавидеть врага.
В этой колокольне я до тонкостей познал науку ненависти.
А если вы найдете мой труп, — может статься, я не дождусь вас, — так знайте, поручик Миронов задохнулся от ненависти.
Обагрите степь кровью врагов.
На Украине глубокие колодцы. В них можно скинуть целую роту стрелков.
Стройте мосты через Днепр из костей красных.
Вы еще не пришли?
Значит, вы их не прогнали за Днепр? И все же я буду ждать вас!
Мое последнее желание: увезите меня за Днепр в мой тенистый парк. Там фамильное кладбище Мироновых. Похороните меня на том кладбище. Пусть растет, благо-
ухает сирень над моей могилой. Поручик МиронсЬ’^пгого заслужил. /
Поручик Миронов простым солдатом дрался под Кро-мами в составе офицерской дивизии Дроздова. Под Харьковом он командовал батальоном, истребившей вражескую роту до последнего солдата. В апреле поручик Миронов был на валу под Перекопом, и на эту колокольню он взобрался для того, чтоб указать вам путь к Днепру.
Хочу увидеть степь.
Воет ветер. Воет, словно красный волк. Где-то пощелкивают выстрелы.
Нога, как чурбан, синяя, опухшая.
Боль невозможная.
Может, все-таки пулю?
За окном светало, когда Эйланд закончил листать пожелтевшие страницы. Дальше невозможно было что-либо разобрать. Угадывались отдельные бессвязные слова, но общий смысл терялся.
Да, тогда пришлось оставить левобережье, словно продолжая неоконченные записи Миронова, вспоминал Эйланд. Оставили и монастырь. Если бы только наблюдатели знали, что над ними> всего метр-другой повыше, сидит белогвардеец, они, конечно, взобрались бы наверх, свели с ним счеты.
Покидали монастырь тоже утром.
При всеобщем затишье начали переправу. И вдруг заговорила батарея. Артиллеристы, приметив в степи беляков, ударили по ним прямой наводкой. Первый же снаряд угодил в самую гущу, разметав их ряды. Батарея долго не смолкала. Противник решил, что красные приготовились к упорной обороне, и потому сосредоточил огонь по монастырю. А стрелки со своей батареей уже давно находились на правом берегу. Наблюдая, как белые атакуют покинутый монастырь, они от души смеялись.
Так прошли эти семь дней. Эйланду, да и другим стрелкам казалось, что прошли безрезультатно. Кавалерия Барбовича и офицерская дивизия Маркова на некоторое время отвоевали левобережье. Говорили, неудача объяснялась неправильной расстановкой, дроблением сил. Как бы то ни было, но это послужило хорошим уроком для будущих сражений, увенчавшихся славными победами.
.,.На следующий день над степью клубились тучи известки. Разборка колокольни шла полным ходом. В ней находили невзорвавшиеся снаряды, глубоко засевшие в стенах. Камни кладки были громоздкие, тяжелые. Сколько народу гнуло спины, надрывалось, пока строилась эта колокольня. А теперь ее ломали, смеясь.
Революция и не такие колокольни разрушала!
— Ну, так как нам быть с теми костями? — спросил рабочий, кивнув на лежавший в стороне мешок.
—- Закопайте прямо тут за свинарником, — равнодушно бросил Эйланд.
— Выходит, не наш был?
— Не наш!
По городу плыл запах дыма и гари. Ноябрьский ветер то там, то здесь вздымал густые тучи золы и пепла. Город содрогался, вспоминая ужасающий пожар прошедшей ночи. Сгорели склады, сгорел пристанционный поселок. Сгорели сотни приземистых, бедняцких изб с прокопченными потолками, серыми соломенными крышами. В одной из них сгорели дети, и от горя помутился рассудок матери.
