Через четыре дня я очнулся в совершенно незнакомом месте, с трудом двигая словно налитой свинцом головой. Оказывается, я загремел в карантинную зону, в те самые бараки, откуда еще никто живым не возвращался. На мне китель, ноги босые — я немедленно отметил потерю этой важнейшей части гардероба. Не было моей обуви и нигде поблизости. Наверняка знавшие свое дело могильные воришки не обошли их вниманием! Исчез и мой маленький рюкзак с одеждой, мылом, полотенцем, бритвой и другими вещами. Скорее всего, их уже поделили.
Окаянные летающие паразиты! Они тучами садятся на меня, вся голова в них. И никаким чертом их не согнать. Должно быть, меня парализовало. Какая здесь жуткая вонь, словно в двух шагах от тебя разлагаются трупы. Единственная возможность спастись — выбраться из этой братской могилы, но, несмотря на все попытки, я даже пальцем пошевелить не могу. Разве что немного приподнять голову и увидеть спящую за столиком сестру. Медсестра Л.! Вот она шевельнулась. Видимо, мой крик был ей в диковинку, здесь лежали те, кто уже не кричал. Выпучив глаза, она подбегает ко мне, как мать, нашедшая свое пропавшее дитя. Первым делом она влажной тряпкой отирает загаженное насекомыми лицо, попутно рассказывая мне о том, что со мной стряслось.
Никто уже не надеялся, что я выживу. Она единственная верила в меня, потому что я всегда был полон энергии и сил (позже доктор рассказал мне, что она постоянно отгоняла мух от моего лица). Очень жаль, что я никогда больше ничего не слышал о доброй сестре Л., настоящее имя которой было Элеонора фон X. Она тоже погибла. Одним словом, факт налицо: и на этот раз смерть обошла меня стороной.
Кормили в карантине хорошо, именно поэтому я и выдержал еще несколько дней. Да и клопов здесь было меньше, так что можно было даже выспаться как следует. «Мертвецкие бараки» располагались в низине, и из-за постоянных дождей там образовались такие лужи, что нам начинало казаться, что мы на лодке посреди пруда. До них можно было добраться по мосткам. Вода притягивала меня, как магнит, потому что все прошедшие дни я справлял нужду прямо в штаны. Определенно, что-то надо было делать. Как побитый пес, я дополз от дверей к мостику. И тут, не удержавшись, рухнул в воду. Словом, все произошло не так, как я задумал. С большим трудом я стащил штаны, затем рубашку и нижнее белье. И тут откуда ни возьмись из-за угла выходит медбрат. Заметив меня, барахтающегося в воде, он завопил во всю глотку. Меня вытаскивают из воды, укладывают на носилки, сверху накрывают промокшей одеждой и уносят. Мне везет — меня проносят мимо бункера’, служившего карцером, где за нарушение правил лагеря я должен был оказаться, и возвращают в прежний барак. Там тоже все удивлены, видя меня живым, каким-то образом, разумеется, «совершенно случайно» находятся и мои вещи.
Поскольку эпидемия тифа исключает все контакты с окружающим миром, администрация лагеря решает открыть большое карантинное отделение за пределами лагеря. Располагается оно в основном лагере Л[ангенау], он в 20 минутах ходьбы. Лагерь этот сначала заняли русские, потом убрались из него, и те- 86 перь он опустел. Там для нас было выделено 5 бараков, в которые мы и перебираемся. Оборудовано и административное здание, точнее, пункт наблюдения, кладовая, внутренний дворик для прогулок, кухня и конюшня с двумя лошадьми для подвоза воды. Из лагеря открывается весьма живописный вид на окружающую местность. В обширной долине под нами серебристой лентой извивается Висла.
Здесь не такой строгий режим, поэтому никто и не думает о побеге. Однако пайки даже меньше, чем внизу. Конину мы последний раз ели, наверное, лет 100 назад, суп — водянистый и совершенно безвкусный. Дневную норму в 1 килограмм хлеба делят на 10 порций, а если склад не работает, то и на 11, и на 12. Те, кто чувствует себя чуть лучше других, должны выполнять ежедневную работу по лагерю, а это требует дополнительных калорий. Не заболевшие тифом, которые в состоянии ходить, работают за пределами лагеря. Представители лагерной администрации не прочь заработать злотые, оседающие в их бездонных карманах. За редким исключением работающие умирали, не выдерживая нагрузок, или же, поставив крест на прежней жизни, учили польский язык, чтобы, получив теплое местечко, осесть в польских управленческих органах.
Каждый из нас мечтает как можно скорее поправиться и покинуть лагерь. Лучше уж существовать в самых тяжелых условиях, чем здесь, где голод и смерть — твои постоянные соседи. К счастью, у нас тут хоть клопов меньше. Зато гораздо больше вшей и мух, которые ничуть не лучше. Как и прежде, бинты и лекарства — большая редкость. С нашим питанием
JL
' ПГ
мы слабеем и опухаем — тифозная лихорадка сопровождается водянкой. К тому времени у меня появились еще открытые раны, в дополнение к уже имевшимся двум. Если лечь, подняв ноги на поставленные под углом дощечки, отеки чуть спадают. Доктора, поляк и немец, предлагают мне ампутировать ноги, чтобы предотвратить появление некроза кости, гангрены или заражения крови. Но эта идея как-то не очень вдохновляет меня, поэтому наотрез отказываюсь.
И здесь смерть собирает неплохой урожай. Я на койке под номером 15 в палате номер 5. Отсюда наблюдаю за прибытием и отбытием больных в другие помещения и бараки. Только за неделю могильщики забирают около 11 человек из моей палаты. Пока эти люди были живы, многие из них сидели напротив меня, просили записать их домашние адреса и разыскать их родственников. Даже самые крепкие из них отдавали себе отчет, что выжить здесь можно только чудом. Какое-то время со мной лежал пастор, и однажды я спросил его, не утешить ли ему этих недужных. Пастор был явно смущен и попросил меня не требовать от него невозможного. А когда мы однажды днем обнаружили еще пару трупов, мне показалось, что он был даже рад этому. Мы решили не докладывать о них до утра ради того, чтобы урвать для себя пару лишних порций хлеба, полагавшихся умершим.
Еще мы сумели припрятать их жалкое имущество (хотя за это нам тоже грозили всевозможные кары), а потом обменять его на хлеб и горсть табака у людей, приходивших сюда из-за территории по своим делам, — тем тоже нужно было как-то жить. Лишь одно могло спасти нас — еда. Мы рвали траву и сорняки,
засушивали и добавляли в еду. Однако на Рождество лагерь распустили. Однажды приходит комиссия во главе с неприятным типом в белом халате врача, обходит палаты, требуя от каждого раздеться. Упомянутый тип издали осматривает всех сначала спереди, потом сзади, а его секретарь делает пометки у себя в списке.
Это порождает слухи о том, что теперь всех отправят в лагерь П[отулиц; Потулис], а уже оттуда развезут по домам. Наше настроение улучшается. Наконец-то выберемся из этой зараженной дыры. Хуже, чем сейчас, просто быть не может. И вот наши грузовики проезжают по знакомым улицам Бромберга в П[бтулиц], расположенный в лесу в 20 километрах от Бромберга.
Нас встречает П[отулиц], маленький чистенький городок. Мы видим первый строй милиционеров. Нас размещают на верхнем этаже громадного запущенного здания, где мы ждем, что нам скажут. Двери и окна открыты, и закрывать их категорически запрещено. Ледяной холод снимает остатки слабости и усталости. Кажется, под нами кухня. Мимо проходит дежурный, польский офицер, и мы просим у него еды — нам везет, потому что вскоре после его ухода перед нами появляется большой чан дымящегося, вкуснейшего супа из репы. Затем второй и третий, который мы, хоть убей, доесть не можем. Решив, что вышеперечисленные события знаменуют перемены к лучшему, мы не обращали внимания ни на холодную ночь, ни на холодный деревянный пол.
Колокольный звон поднимает лагерь на ноги засветло. По второму сигналу три четверти часа спустя мы собираемся на большом квадратном плацу, где нас распределяют на дневную работу. Женщины стоят рядами по 10 человек с одной стороны, мужчины — с другой. Начальник лагеря вместе с польским комендантом обходит колонны и формирует группы для работы на день. Группы, предназначенные для работ за территорией, уходят. Очень быстро плац пустеет. Почти 3000 человек отправили в распоряжение kierowniki (польского начальства и владельцев предприятий) на 12-часовой рабочий день.
