эти чуть дрожащие руки, длинные пальцы, мнущие шапку, сжатые до мертвой бе-

лизны ногтей! Все бы отдал любопытный Ханаф за то, чтобы узнать о событиях

дня. И он скоро о них узнал. За это ему и отдавать ничего не пришлось.

Какой-то человек из сопровождавших князя подошел к Ханафу и сказал,

что Кургоко просит его войти в дом и участвовать в одном важном разговоре.

«Поистине день этот, хвала Зекуатхе, богу дорог и походов, запомнится мне

на все остальные дни моей жизни, — подумал Ханаф. — Так оно и будет, клянусь

вот этим заходящим солнцем!».

Когда Ханаф вошел в гостевую, он услышал конец кургоковской речи, об-

ращенной к местному уорку:

— И не потому я заехал не к тебе, что хотел унизить твое честное имя, — го-

лос Хатажукова звучал слегка раздраженно и строго, но с нотками доброжела-

тельности. — Ты должен заметить: я не выбирал ничей дом, я вошел в самый пер-

вый. Думаю, так и следует поступать любому путнику, если только он уважает

адыге хабзе. Понятно?

Уорк пристыженно потупил глаза, но при этом с облегчением вздохнул.

Хатажуков все так же, без кровинки в лице и с обнаженной головой, сидел у

ярко пылавшего очага. Перед ним на столике-трехножке уже стоял кувшин с мах-

сымой, лежали ломтики сыра и пасты, сушеные фрукты, в деревянной солонке —

крупная сероватая соль.

Увидев хозяина дома, пши Кургоко деловито кивнул ему и сказал просто,

без всякой напускной вежливости или снисходительного панибратства:

— Останься здесь, хозяин, и слушай внимательно. Потом попросим и тебя

высказаться. В таком деле крестьянское слово совсем не будет лишним.

В это время в дверном проеме появился шумно отдувающийся Алигоко:

можно было подумать, что не он скакал на коне, а конь ехал на нем верхом.

— И ты здесь? — удивился Хатажуков. — Вот не думал, не гадал...

— А где мне еще быть! — обиженным тоном выкрикнул Шогенуков, затем

добавил, уже вполне буднично:

— Потерял вас из виду, а после еле нашел.

— Хорошо! — Кургоко звучно хлопнул ладонью по колену. — Не будем те-

рять времени. Если все вы сейчас окажетесь моими единомышленниками и

друзьями и если простой люд этого хабля тоже захочет поддержать меня по-

дружески, то всем нам сегодня же, еще до полуночи, придется снова седлать ло-

шадей. Вы видите мою обнаженную голову, мою дурную голову с татарским пода-

рочком на темени. Пусть последний пшитль Кабарды знает, как крымский сера-

скир унизил князя Хатажукова, как он выколотил об его голову свой грязный чу-

бук. Пусть также все узнают, что Хатажуков до тех пор не надел шапку, пока не

отомстил, пока беспощадно не отомстил поганому крымцу! И будь проклят по-

зорный миг моей слабости, когда я снял шапку, чтобы смиренно вымолить для

Кабарды хоть какое-то облегчение! Сейчас ясно одно: облегчения не будет, наобо-

рот — скоро начнутся такие бесчинства, такой грабеж и порабощение, каких адыги

никогда не знали. А потому сегодня же ночью мы нападем на татарский отряд и

ни одного будущего насильника и разорителя не оставим в живых. Сераскира

прошу не трогать. С ним я сам рассчитаюсь. Это нужно мне для того, чтобы я сно-

ва почувствовал себя человеком, мог оставаться вашим князем и смог надеть шап-

ку на голову. Это нужно и всему нашему народу, который был так страшно унижен

и поруган через его князя-правителя. Я все сказал. Теперь слово за вами. Говори-

те, да покороче.

Ни Шогенуков, ни кто-либо из уорков не осмелились возразить большему

князю. Все они кратко и решительно выразили свою готовность выступить немед-

ленно. Взгляд грустных, лихорадочно блестевших хатажуковских глаз остановил-

ся на хозяине дома.

Ханаф все время слушал князя с таким напряженным вниманием, что у не-

го спина задеревенела; он ни разу не шелохнулся, и только желваки гуляли под

кожей лица. Когда Кургоко закончил, Ханаф обернулся назад и что-то тихо сказал

мальчику-бгошасу (обычно подросток или юноша, стоящий в дверях и готовый

выполнить любое поручение по обслуживанию застолья), стоящему у дверей, и

мальчик сразу же исчез.

— Спящего медведя не буди, доблестного мужа не серди, — начал Ханаф

хриплым от волнения голосом, затем откашлялся, смахнул крупные капли пота со

лба и продолжил:

— Ранена голова у нашего князя. Мы поможем ее быстро вылечить. У Кур-

гоко здесь человек двадцать, столько же мужчин и у нас в хабле. Этого мало. В со-

седнем хабле наберется десятков шесть или семь. Извини меня, высокий пши, но я

уже послал туда парнишку. Не успеет свариться курица, как все они будут уже

здесь.

Уорки сдержанно рассмеялись. И даже в глазах у Кургоко промелькнуло

что-то похожее на улыбку. Ханаф, мужчина лет сорока, небольшого роста, в обыч-

ной обстановке очень непоседливый, относился к тем людям, которые никогда в

жизни не унывают и всякие невзгоды сносят беспечно, с легкомысленными шу-

точками. Вот и сейчас он немного осмелел и категорически заявил Хатажукову:

— Разреши мне еще одно слово, глубокочтимый Кургоко, это уже о другом.

Что бы там ни было, а ты у меня в гостях. И хотя бы ради моих будущих внуков, которым я буду о тебе рассказывать, ты должен отведать моей шуг-пасты (соло и

пшенная мамалыга, соответствует русскому «хлеб-соль»). А я еще не видел,

съел ли ты хотя бы крошечку. Конечно, все мы сейчас точим зубы на Алигота-

пашу, но разве это значит, что мы не можем съесть перед дорогой по куску мяса и

выпить по глотку махсымы?

На этот раз уорки засмеялись погромче, а Кургоко улыбнулся по-

настоящему:

— Хорошо, друг мой, я сделаю так, чтобы ты не мог меня в чем-либо упрек-

нуть. — Он отщипнул кусочек ячменной лепешки, прожевал его и запил водой. —

Вот и все. На большее я сегодня не способен. А то, что ты распорядился в хатажу-

ковском деле быстрее самого Хатажукова, мне понравилось. Однако сообщи кре-

стьянам — я им не приказываю, тут дело добровольное...

Ханаф укоризненно покачал головой:

— Зачем лишние слова? Наши люди и так все поймут по-человечески, хотя

чуть ли ни у каждого в этом хабле «волчье» имя.

В гостевую передали охапку ореховых вертелов, унизанных кусками зажа-

ренной на углях баранины, — блюдо, особо любимое татарскими мурзами и назы-

ваемое тюркским словом «шашлык».

— Дорогие, желанные, высокочтимые! Доставьте мне радость, угощайтесь!

— умоляюще заголосил Ханаф. — Давайте кушайте, пока горячее, а я, прошу меня

извинить, оставлю вас на короткое время: надо пойти встретить этих бездельни-

ков из соседнего селища. Уже топот копыт слышен...

Чуть помедлив после того, как Ханаф вышел во двор, Хатажуков поднялся:

— Пора и нам. — Меж его густых, круто изломленных бровей залегла глубо-

кая складка. — Все вы дали мне слово быть со мной до конца. Ну а если кто свер-

нет в сторону — носить ему не шапку, а черный колпак, каким венчают головы

трусов. Согласны?

Как тут было не согласиться...

* * *

Ночь выдалась тихой, безмятежной. Ярко сверкали звезды, а вокруг луны

слабо светился красноватый ореол.

Мерной размашистой рысью скакали всадники хатажуковского отряда по

кратчайшему пути к стоянке сераскира. Когда до нее оставалось совсем немного,

Кургоко приказал перейти на шаг, чтобы подъехать к крымцам по возможности

бесшумно.

В это время Шогенуков мучительно размышлял, как ему действовать даль-

ше. Послать к Алиготу своего человека еще оттуда, из этого проклятого маленько-

го хабля, он так и не смог. Да и нельзя было вдруг выехать оттуда верховому, не