вызывая никаких подозрений. А сейчас требовалось принять быстрое решение. И
действовать в открытую, чего Вшиголовый терпеть не мог. Любой рискованный
шаг был ему не по нутру. И все-таки, завидев в ночи огни стоянки, Алигоко, холо-
дея от ужаса, ударил коня пятками по бокам, рванулся вперед и на бешеной ско-
рости поскакал к шатру Алигота-паши. По дороге он выстрелил вверх из пистоле-
та и стал громко кричать:
— Алигот, Алиго-от, на коня! Скорей на коня-а-а!
Весь отряд с Хатажуковым во главе пустился вдогонку, проклиная предате-
ля и суля ему страшные кары.
Предупреждение Алигоко все равно оказалось слишком поздним: крымцы
не успели изготовиться к отражению атаки. Сонные и неповоротливые после
плотного ужина, какой отпор могли они дать стремительным всадникам! Лавина
конницы пробивалась к середине лагеря, обтекала его с флангов, не давая отчаян-
но вопящим крымцам добраться до своих лошадей. Более упорное сопротивление
встретилось только у сераскирского шатра. Здесь дрались телохранители паши —
воины самые сильные и мужественные. Пока они сдерживали яростный напор
Хатажукова и ближайших его соратников, толстый Алигот с поразительной резво-
стью вылетел из шатра и через мгновение был уже в седле: недаром одного из за-
пасных его жеребцов всегда держали оседланным у самого входа в шатер.
Пши Кургоко увидел сераскира и обрадовался: слава аллаху, сейчас наконец
доведется скрестить оружие с подлым оскорбителем, но Алигот имел, оказывает-
ся, совсем другие намерения. Огрев коня хлесткой камчой, он погнал черного, как
безлунная ночь, иноходца в темноту, к той окраине лагеря, которая не была еще
замкнута кольцом окружения. Бок о бок с ним скакал Алигоко Вшиголовый, ус-
певший сменить свою усталую лошадь.
Князь выхватил тяжелый пистоль и в сердцах, не целясь, выпалил вслед
беглецам. Бросить бы коня вперед, но путаются в ногах, не дают ходу последние
недобитые охранники, еще немного промедления — и уже бессмысленно пускать-
ся в ночную погоню...
Все-таки спас Алигоко, чтоб ему вши отъели голову, злобного крымца, ус-
пел в решающий миг выхватить господина своего разлюбезного из-под обруши-
вающегося меча Азраила, ангела смерти.
Участь сераскирской сотни была ужасна. Здесь не помогли татарам ни
громкие призывы к аллаху, ни мольбы о пощаде, ни оружие. Те уорки, что сопро-
вождали Шогенукова в эту ночь, за исключением двоих, не последовали за своим
пши. Они как ехали вместе со всем отрядом, так вместе с ним же напали на крым-
ских друзей Алигоко. (Кстати, впоследствии они не раз благодарили небо — мо-
жет, аллаха, а может, Уашхо-кана — за то, что так удачно вступили на «путь ис-
тинный».)
Все крымцы до единого, не считая сбежавшего вместе с Алиготом сотника,
были убиты. Эти люди с самой своей юности больше думали о грабежах, чем о
трудах праведных, больше думали о захваченных в набегах женщинах и о жирной
еде, чем о воинских подвигах, и меньше всего они помышляли о том, что стране,
которая вознамерилась жить за счет других стран, рано или поздно приходится за
это горько расплачиваться.
Хатажуковцы почти не имели потерь — всего несколько раненых да один
убитый.
Татарские кони, оружие, пригнанная вчера для Алигота-паши скотина, по
приказанию князя, были разделены между крестьянами — участниками побоища.
Кургоко не был доволен исходом нападения — ускользнул тот, ради кого за-
тевалось все дело. Однако уорки, а также крестьяне — их мнение тоже интересова-
ло Хатажукова — убедили князя снова надеть шапку. Ведь урон, нанесенный са-
молюбию и гордости Алигота-паши, позорно бежавшего куда глаза глядят, был,
несомненно, велик.
Все еще хмурясь и досадливо морщась, Кургоко вынул папаху из-за проймы
черкески и медленно водрузил ее на голову, надвинув на самые брови.
Странно было, что теперь никто не заговаривал об Алигоко. Посмотрели
выжидательно па большего князя, но вопросов не задавали. А он тоже молчал.
Или еще не осознал до конца поступок Вшиголопого, или просто имя его произ-
носить не хотел.
Поручив тлхукотлям предать земле тела убитых татар, князь вместе с вер-
ными своими соратниками отправился домой.
* * *
Утром Кургоко был далеко от «проклятого места».
Незадолго до полудня его уговорили устроить привал. Мысль об этом ему,
вероятно, не пришла бы в голову до тех пор, пока не пала бы под ним лошадь.
Хатажуков спешился, подошел к родниковому ручью, бросил несколько
пригоршней холодной воды в свое разгоряченное лицо. Потом он выпрямился, с
болезненно-приятным напряжением расправил плечи и огляделся вокруг, испы-
тывая странное чувство, — будто впервые в жизни ему вдруг нечаянно открылась
красота его родной земли.
Далеко в сторону солнечного восхода простиралось волнистое взгорье, по-
крытое коврами свежего разнотравья, а кое-где — бурыми войлоками пашен. К
югу уходили ряды лесистых кряжей, которые упирались в лежавший поперек их
пути Пастбищный хребет, подобно лохматым щенкам, присосавшимся к материн-
скому брюху. Над Пастбищным хребтом чуть подрагивала в полуденном мареве
жаркого солнечного неба кружевная полоска вечноснежных гор. Это уже Главный
хребет Кавказа — естественная граница Кабарды с Грузией; граница жесткой и
мягкой зим; за эту высокую-гранитно-ледяную преграду, протянувшуюся от Ахы-
на (Черное море) до Хазаса, каждую осень улетают дикие гуси. Потому и слово
есть такое: Кавказ — «Кау-каз», что означает «гуси-лебеди».
Здесь, у начала предгорий, — самая благодать хоть для человека, хоть для
любого зверя или птицы. Ласковый освежающий ветерок песет в себе ароматы
трав и дикорастущих плодовых рощ, измельченную в пыль влагу стремительных
горных потоков и неслышное дыхание беспредельно выносливой земли, готовой
без конца принимать в свое чадолюбивое чрево семена новой жизни.
В некотором отдалении на пологий пахотный косогор выкатывали крестья-
не тяжелый общинный плуг с парой колес по бокам: в него обычно запрягалось
цугом три или четыре пары быков, а иногда столько же лошадей.
«Самое время, — подумал Кургоко. — Пахотный месяц... (май) Наверное, и
наши сегодня тоже начинают... Э-эх! И что бы нам не жить, да еще на такой земле!
А ведь не дают нам жить... Иногда мы и сами не даем себе жить по-человечески».
И почувствовал пши Кургоко, князь — правитель Кабарды, нечто вроде за-
висти к оживленно горланящим тлхукотлям, которые не просто взялись за долго-
жданные весенние работы, а с рьяным упоением на них набросились. До Хатажу-
кова долетали отдельные веселые возгласы, раскаты смеха. И как беззаботно сме-
ются адыгские крестьяне — им для этого и особого повода не нужно! Тут молодой
бык заупрямился, в ярмо не хочет совать голову; там кто-то собачке на хвост на-
ступил, а она, жалобно iя икнув, сгоряча куснула за ногу своего собственного и го-
рячо любимого хозяина; а потом самый горластый детина высказал предположе-
ние, отчего у местного муллы сегодня с утра живот разболелся, — и уж на этот раз
от дружно грянувшего хохота даже стая грачей, скакавших за плугом, так и взви-
лась в воздух.
Настоящая причина веселья, думал Хатажуков, конечно, не в этих мелочах,
а просто бывают дни, когда по-весеннему сильный и добрый солнечный свет про-
никает до самых глубин души, когда взрыхленная пашня пахнет будущим хлебом,
когда человеку верится в лучшее, верится в скорую жизненную удачу гораздо
сильнее, чем обычно.