вызывая никаких подозрений. А сейчас требовалось принять быстрое решение. И

действовать в открытую, чего Вшиголовый терпеть не мог. Любой рискованный

шаг был ему не по нутру. И все-таки, завидев в ночи огни стоянки, Алигоко, холо-

дея от ужаса, ударил коня пятками по бокам, рванулся вперед и на бешеной ско-

рости поскакал к шатру Алигота-паши. По дороге он выстрелил вверх из пистоле-

та и стал громко кричать:

— Алигот, Алиго-от, на коня! Скорей на коня-а-а!

Весь отряд с Хатажуковым во главе пустился вдогонку, проклиная предате-

ля и суля ему страшные кары.

Предупреждение Алигоко все равно оказалось слишком поздним: крымцы

не успели изготовиться к отражению атаки. Сонные и неповоротливые после

плотного ужина, какой отпор могли они дать стремительным всадникам! Лавина

конницы пробивалась к середине лагеря, обтекала его с флангов, не давая отчаян-

но вопящим крымцам добраться до своих лошадей. Более упорное сопротивление

встретилось только у сераскирского шатра. Здесь дрались телохранители паши —

воины самые сильные и мужественные. Пока они сдерживали яростный напор

Хатажукова и ближайших его соратников, толстый Алигот с поразительной резво-

стью вылетел из шатра и через мгновение был уже в седле: недаром одного из за-

пасных его жеребцов всегда держали оседланным у самого входа в шатер.

Пши Кургоко увидел сераскира и обрадовался: слава аллаху, сейчас наконец

доведется скрестить оружие с подлым оскорбителем, но Алигот имел, оказывает-

ся, совсем другие намерения. Огрев коня хлесткой камчой, он погнал черного, как

безлунная ночь, иноходца в темноту, к той окраине лагеря, которая не была еще

замкнута кольцом окружения. Бок о бок с ним скакал Алигоко Вшиголовый, ус-

певший сменить свою усталую лошадь.

Князь выхватил тяжелый пистоль и в сердцах, не целясь, выпалил вслед

беглецам. Бросить бы коня вперед, но путаются в ногах, не дают ходу последние

недобитые охранники, еще немного промедления — и уже бессмысленно пускать-

ся в ночную погоню...

Все-таки спас Алигоко, чтоб ему вши отъели голову, злобного крымца, ус-

пел в решающий миг выхватить господина своего разлюбезного из-под обруши-

вающегося меча Азраила, ангела смерти.

Участь сераскирской сотни была ужасна. Здесь не помогли татарам ни

громкие призывы к аллаху, ни мольбы о пощаде, ни оружие. Те уорки, что сопро-

вождали Шогенукова в эту ночь, за исключением двоих, не последовали за своим

пши. Они как ехали вместе со всем отрядом, так вместе с ним же напали на крым-

ских друзей Алигоко. (Кстати, впоследствии они не раз благодарили небо — мо-

жет, аллаха, а может, Уашхо-кана — за то, что так удачно вступили на «путь ис-

тинный».)

Все крымцы до единого, не считая сбежавшего вместе с Алиготом сотника,

были убиты. Эти люди с самой своей юности больше думали о грабежах, чем о

трудах праведных, больше думали о захваченных в набегах женщинах и о жирной

еде, чем о воинских подвигах, и меньше всего они помышляли о том, что стране,

которая вознамерилась жить за счет других стран, рано или поздно приходится за

это горько расплачиваться.

Хатажуковцы почти не имели потерь — всего несколько раненых да один

убитый.

Татарские кони, оружие, пригнанная вчера для Алигота-паши скотина, по

приказанию князя, были разделены между крестьянами — участниками побоища.

Кургоко не был доволен исходом нападения — ускользнул тот, ради кого за-

тевалось все дело. Однако уорки, а также крестьяне — их мнение тоже интересова-

ло Хатажукова — убедили князя снова надеть шапку. Ведь урон, нанесенный са-

молюбию и гордости Алигота-паши, позорно бежавшего куда глаза глядят, был,

несомненно, велик.

Все еще хмурясь и досадливо морщась, Кургоко вынул папаху из-за проймы

черкески и медленно водрузил ее на голову, надвинув на самые брови.

Странно было, что теперь никто не заговаривал об Алигоко. Посмотрели

выжидательно па большего князя, но вопросов не задавали. А он тоже молчал.

Или еще не осознал до конца поступок Вшиголопого, или просто имя его произ-

носить не хотел.

Поручив тлхукотлям предать земле тела убитых татар, князь вместе с вер-

ными своими соратниками отправился домой.

* * *

Утром Кургоко был далеко от «проклятого места».

Незадолго до полудня его уговорили устроить привал. Мысль об этом ему,

вероятно, не пришла бы в голову до тех пор, пока не пала бы под ним лошадь.

Хатажуков спешился, подошел к родниковому ручью, бросил несколько

пригоршней холодной воды в свое разгоряченное лицо. Потом он выпрямился, с

болезненно-приятным напряжением расправил плечи и огляделся вокруг, испы-

тывая странное чувство, — будто впервые в жизни ему вдруг нечаянно открылась

красота его родной земли.

Далеко в сторону солнечного восхода простиралось волнистое взгорье, по-

крытое коврами свежего разнотравья, а кое-где — бурыми войлоками пашен. К

югу уходили ряды лесистых кряжей, которые упирались в лежавший поперек их

пути Пастбищный хребет, подобно лохматым щенкам, присосавшимся к материн-

скому брюху. Над Пастбищным хребтом чуть подрагивала в полуденном мареве

жаркого солнечного неба кружевная полоска вечноснежных гор. Это уже Главный

хребет Кавказа — естественная граница Кабарды с Грузией; граница жесткой и

мягкой зим; за эту высокую-гранитно-ледяную преграду, протянувшуюся от Ахы-

на (Черное море) до Хазаса, каждую осень улетают дикие гуси. Потому и слово

есть такое: Кавказ — «Кау-каз», что означает «гуси-лебеди».

Здесь, у начала предгорий, — самая благодать хоть для человека, хоть для

любого зверя или птицы. Ласковый освежающий ветерок песет в себе ароматы

трав и дикорастущих плодовых рощ, измельченную в пыль влагу стремительных

горных потоков и неслышное дыхание беспредельно выносливой земли, готовой

без конца принимать в свое чадолюбивое чрево семена новой жизни.

В некотором отдалении на пологий пахотный косогор выкатывали крестья-

не тяжелый общинный плуг с парой колес по бокам: в него обычно запрягалось

цугом три или четыре пары быков, а иногда столько же лошадей.

«Самое время, — подумал Кургоко. — Пахотный месяц... (май) Наверное, и

наши сегодня тоже начинают... Э-эх! И что бы нам не жить, да еще на такой земле!

А ведь не дают нам жить... Иногда мы и сами не даем себе жить по-человечески».

И почувствовал пши Кургоко, князь — правитель Кабарды, нечто вроде за-

висти к оживленно горланящим тлхукотлям, которые не просто взялись за долго-

жданные весенние работы, а с рьяным упоением на них набросились. До Хатажу-

кова долетали отдельные веселые возгласы, раскаты смеха. И как беззаботно сме-

ются адыгские крестьяне — им для этого и особого повода не нужно! Тут молодой

бык заупрямился, в ярмо не хочет совать голову; там кто-то собачке на хвост на-

ступил, а она, жалобно iя икнув, сгоряча куснула за ногу своего собственного и го-

рячо любимого хозяина; а потом самый горластый детина высказал предположе-

ние, отчего у местного муллы сегодня с утра живот разболелся, — и уж на этот раз

от дружно грянувшего хохота даже стая грачей, скакавших за плугом, так и взви-

лась в воздух.

Настоящая причина веселья, думал Хатажуков, конечно, не в этих мелочах,

а просто бывают дни, когда по-весеннему сильный и добрый солнечный свет про-

никает до самых глубин души, когда взрыхленная пашня пахнет будущим хлебом,

когда человеку верится в лучшее, верится в скорую жизненную удачу гораздо

сильнее, чем обычно.