днище, не меньше топора виновно топорище.

У Шогенукова было такое ощущение, словно он барахтается в воде, которая

становится то нестерпимо горячей, то ледяной. Он делал отчаянные усилия, пы-

таясь выбраться на береговую отмель. Изредка ему удавалось вдохнуть чистый

воздух, но вот опять его тянуло в водоворот и он захлебывался, обжигая легкие то

ледяной стужей, то кипятком. Иногда в поле его зрения попадал Кубати, и мысль

князя об известной ему тайне билась внутри головы, как куропатка в силках: он

все еще не мог сообразить, каким же образом извлечь для себя выгоду из своей

осведомленности. По пути с верховий Баксана он хотел было пригрозить Кубати (а

еще лучше — Канболету) разоблачением, но побоялся. Было бы слишком опро-

метчивым требовать освобождения в обмен на обещание сохранить тайну. Всего

вероятнее, размышлял князь, его бы не отпустили, а тут же, на месте, раздавили,

как саранчу. Ясно, что Кубати поспешил бы навсегда заткнуть рот Шогенукову, ну

а Канболет — и подавно. Вот если бы побеседовать и с каном и с аталыком где-то

здесь и, разумеется, без свидетелей, потребовать затем помощи и... И получить

опять-таки кинжал в глотку? А чем, кстати, ему грозит этот высокий дурацкий

мехкем? Неужто смертной казнью? Да быть этого не может. Не должно. Нет, нет!

Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограб-

ления ради — дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться

события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он

еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!

— Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской над-

писью, принадлежит Шогенуковым! — преступный князь решил упорствовать,

считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если

спор перенесется на панцирь.

Так и случилось.

Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал ко-

варный, как он думал, вопрос:

— Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, кото-

рую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным рум-

ским доспехом?

Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски под-

бирая полы халата, крымский кадий.

— Мы! Мы можем прочесть! — заверещал он высоким муэдзиновским голо-

сом. — Иди сюда, любезный мой помощник, — призвал он грамотея. — Подойди

поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священ-

ное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность теф-

теря-эмини (тюрк. — начальник или главный секретарь ханской канцелярии)

при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.

— Читай! Читай! — раздавались и другие заинтересованные голоса.

Толпа крестьян почти вплотную обступила «сливки» кабардинской знати.

На унылой и помятой морде несостоявшегося тефтеря-эмини тоже пробу-

дился некоторый интерес. Он наклонился к панцирю и зашевелил толстыми по-

трескавшимися губами. Потом он выпрямился, и все увидели его растерянную

улыбку.

— Что там написано, говори! — приказал Хатажуков.

— Я скажу, — хрипло начал грамотеи. — Скажу. Только она, эта надпись,

странная. Но я, клянусь, скажу правду.

— Он скажет, — пообещал кадий.

Грамотей набрал в грудь воздуху побольше:

— Слово в слово скажу. И меня потом не ругайте, я тут ни при чем. Вот что

гласит эта надпись: «О, аллах, Айнан, Меджид...» — это значит «Истинный, Все-

могущий»... — Большинство собравшихся понимающе, с благоговением кивнули,

а некоторые воздели руки к небу. — «О, аллах, Айнан, Меджид! Пусть проклятие

твое падет на голову свиньи, надевшей этот гяурский доспех, и да подохнет она

мучительной смертью от удушья!»

Если бы сейчас скатилось с горы сосруковское меч-колесо — жаншарх, или

над дикой грушей пронеслась бы с жутким воем сказочная крылатая собака Са-

мир, и тогда люди не были бы так изумлены и ошарашены.

Только Ахлов благочестиво огладил ладонями лицо и бороду, как бы свер-

шая омовение, и произнес торжественно:

— Аминь!

Не будь этого глупого «аминя», вся толпа чувствовала бы себя оскорблен-

ной и осмеянной, а тут, после минутной растерянности, грянул дружный хохот,

заглушающий отдельные негодующие крики.

Хихикали злорадные князья и тлекотлеши, горько усмехался, покачивая

головой, Тузаров, подобное же чувство испытывал и его кан Кубати: столько горя,

столько тяжелых утрат, крови и грязи, а из-за чего?!

Кургоко Хатажуков с трудом перенес этот удар. Бледный, но спокойно-

суровый, он встал, поднял руку, заставил толпу умолкнуть.

— Мехкем еще не сказал своего последнего слова! Какому наказанию под-

вергнется предатель? — В этот момент князь ненавидел Вшиголового неизмеримо

острее и ожесточеннее, чем когда-либо, хотя гадкую надпись на панцире сделал не

Алигоко.

Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.

Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить,

сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не

всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:

— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С

этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой ту-

лумбас (турецкий боевой барабан).

— Да ты что, почтенный! — возмутился Мисостов. — Лишать жизни князя?!

Кня-я-зя!

— Тогда лишить его княжеского звания! — крикнул кто-то из простолюдин.

Мисостов вскочил:

— Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с из-

гнанного... — Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.

Окончательное решение прозвучало так:

«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, вы-

проводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше

не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабар-

динской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разде-

лить».

Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была

прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к со-

противлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое поже-

ланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными

палками...

Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих

пойти в «провожатые».

— Наденьте на эту свинью ее панцирь! — распорядился князь.

Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.

Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к

реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесслав-

ный путь за пределы Кабарды.

Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и

не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся

на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе припля-

сывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:

Кто соленым объедается,

Тот водою обпивается!

Где повезет, где нет, не знаешь,

Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!

И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваж-

дение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:

— А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына!

Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит,