Я ненавидела театр. Ненавидела Шекспира. Ненавидела кошмарных клоунов в витрине «Макдоналдса» и всех без разбору клоунов, кривляющихся на сцене.

Ненавидела свой собственный диплом. Себя в качестве бесплатного приложения к этому диплому. Естественно, Пашкова — за то, что теперь действительно была перед ним виновата. И Леру Игонину — за то, что она такая умная и к ней за интервью ломятся журналисты со всех концов страны.

Но больше всего сейчас я ненавидела звук Лехиных шагов — этакое торопливое полуподпрыгивание-полушарканье и его гайморитное сопение. Неужели нельзя хотя бы достать платок и хорошенько высморкать нос?!

У перекрестка мое терпение лопнуло. Я остановилась и стремительно обернулась. Леха тут же отскочил в сторону, как бобик, преследующий авоську с колбасой и пойманный с поличным. Круглые глаза его забегали, на физиономии проступило какое-то испуганно-пакостливое выражение.

— Чего тебе надо? — осведомилась я недружелюбно, но, самое главное, уже не в первый раз. — Скажи мне, ради Бога, чего тебе надо?! А то у меня создается ощущение, что в вашей хваленой Москве одна асфальтированная улица на весь город и тебе просто некуда свернуть!

— Не, ну при чем тут Москва-то? — пробубнил он, раздираемый двумя противоречивыми желаниями: заступиться за честь родного города и хотя бы в чем-то согласиться со мной, чтобы иметь возможность и дальше тащиться следом, доводя меня своим присутствием до белого каления.

— Москва ни при чем, да? Есть еще, слава Богу, улицы? Ну тогда давай определимся: тебе после перекрестка куда?

— А тебе?

Вид у Лехи при этом был совершенно невинный, взгляд наивный, как у годовалого малыша. И если бы у него имелся хвост, он бы, наверное, немедленно завилял им, демонстрируя крайнюю (клиническую) степень искреннего расположения.

— Слушай, ты! — Я уже начала злиться всерьез. — Ты свою работу выполнил, я курс воспитательной психотерапии приняла. Все было просто блестяще, роскошно и неподражаемо! Ты — великий актер, я — самонадеянная идиотка… Что еще?

— Ну почему сразу «идиотка»?

— Нет, не сразу! Вы совместными усилиями сделали из меня идиотку постепенно, чтобы я острее почувствовала глубину собственной дегенерации. Все, почувствовала. Спасибо вам большое. А теперь вали отсюда!

Лexa снова переступил с ноги на ногу и неловко повел шеей, как средней худобы цирковой медведь. Молодая женщина с коляской аккуратно обогнула его справа и взглянула на нас обоих с мудрой, понимающей улыбкой: дескать, бранитесь, милые, бранитесь, вот пойдут пеленки и ползунки — не до того будет!

Я подождала, пока она прокатится мимо, и повернулась, чтобы идти дальше.

Но тут, как назло, на светофоре зажегся красный свет.

— Жень, — Леха снова шумно шмыгнул носом, — но я-то никого из тебя не делал! Я же не знал, что ты — это ты! Просто согласился сделать нормальную работу за нормальные деньги…

— Ах, «я не знал, что ты — это ты»! Прямо как в «Служебном романе»: «Но я же не знал, что полюблю вас!»

— Нет, я же не в этом смысле. — Он немедленно еще больше смутился и общим тоном физиономии стал сильно напоминать светящуюся в данный момент стекляшку. — Не в смысле, что полюблю… Просто неудобно как-то…

— Неудобно штаны через голову надевать! — совершенно в духе Олега Ивановича Бородина парировала я. — И спать на потолке, потому что одеяло сваливается. А тут чего неудобного? Все совершенно нормально: работа есть работа. Сделал, и вали!

— Ну, Жень, ты меня тоже пойми… Сначала, когда просто обсуждали, все казалось нормально, потом тебя увидел и мне как-то не по себе стало. Смотрю: нормальная девчонка, перепуганная вся — жалко. Я хотел… Честно, хотел из игры выйти, но было уже поздно. Слово нарушать ведь тоже как-то не хорошо… Да и потом, обещали же, что с тобой ничего не случится: разве что перетрусишь немножко, как будто «жутик» посмотришь.

— «Жутик»?! — Перед моими глазами, как в убыстренном кино, промелькнуло все, чего я насмотрелась за эти дни. Последним возникло лицо Вадима Петровича — теперь уже на самом деле мертвого. — Чтоб тебе такими «жутиками» бесплатно до конца своих дней наслаждаться!

— Ладно, пусть! — обреченно кивнул Леха. — Пусть мне их даже за столом во время еды показывают. Только давай поговорим, а?

На светофоре снова загорелся зеленый. Я молча рванула через дорогу, мой навязчивый кавалер — следом, забегая то справа, то слева, как кошка, конвоирующая хозяина до миски.

— Ну послушай меня, а?

— Я сегодня, только и делаю, что кого-нибудь слушаю! Сначала Олега Ивановича вашего любимого, теперь тебя… Словесное недержание у вас у всех, что ли? Или это такая новая китайская пытка — заговорить человека до смерти?

— Женя. — Леха неожиданно взял меня за плечи, развернул к себе и сделался совсем серьезным. — Я ничего от тебя не хочу, кроме одного: не держи на меня зла! Я ведь тогда после кафе… Ну, помнишь, когда ты мне вдруг сказала, что Бирюкова убили, хотя и рисковала сильно: вдруг бы я в милицию пошел? В общем, я ужасно хотел тебе тогда все рассказать. Намекнуть хотя бы.

Цитату, что ли, ту же повторить про игру?.. И сказал бы, если бы Наталья не вылезла. Она как почувствовала что-то, кинулась нас в стороны растаскивать!

Да, действительно, был этот его странный взгляд и перекатывающиеся на щеках желваки. Мне еще тогда показалось, что он хочет мне что-то сообщить!

Однако теперь это уже не меняло дела. Хотел предупредить — но не предупредил!

«Почти» не считается. Я не хотела его видеть, я просто мечтала остаться одна и вдоволь, в этом самом одиночестве нареветься. А заплакать было от чего: от стыда, от обиды, от унижения — от всего сразу!

Видимо, взгляд мой сказал красноречивее всяких слов. Леха оставил в покое мои плечи, сделал шаг в сторону и угрюмо поинтересовался:

— А делать-то что теперь собираешься?

— Вешаться! — пообещала я уверенно. — Чего я в последнее время не видела? Только повешенных, наверное. Утопленники были, казненные посредством отрубания голов были, зарезанные были…

— И есть, — довольно мрачно подхватил мой спутник, но тут же, неожиданно повеселев, добавил:

— Вот влип Олег Иванович, да? — Видимо, новый поворот в разговоре показался ему перспективным. Ну как же: унизить Бородина и гуманистически намекнуть, что не одна я оказалась в дураках. — Кто-то здорово ему подсиропил. Знал бы он, что придется за кем-то трупы убирать, десять раз бы подумал, прежде чем всю эту игру затевать!

Я промолчала и ускорила шаг. До метро оставалось совсем немного, потом до «Кузьминок» каких-то три-четыре станции. В душе моей теплилась надежда, что в Люберцы Леха все-таки не потащится.

На него, к моему великому ужасу, напало красноречие.

— Нет, влип совершенно конкретно! И ментам, которые вас на дороге караулили, он Бирюкова показал еще живого: дескать, вот, завтра в «трупном» виде поедет. И кольцо точно такое в морг передали, чтобы на бомжовскую руку надеть… В общем, кранты! Нет, его ребята, конечно, уберут так, что следов не останется. И телеграмму отправят, как будто режиссер уже слинял, а потом заочно попросил его с работы уволить. Но все равно… Знаешь, получается, будто Бирюков за тебя отомстил, С него все началось, на нем все и закончилось…

— Вот только не надо символов и параллелей! — страстно взмолилась я, наметив впереди магазин женского белья и уповая на то, что Леха туда зайти постесняется. — Я устала от заумных загадок и просто хочу спать!

— А мороженое хочешь?

Вопрос, честно говоря, поставил меня в тупик. И даже не сам вопрос, а вся глубина его чистосердечной, искренней наглости!.

— Ты что, издеваешься?

— Нет. — Леха мотнул круглой головой. — Просто киоск вон по правой стороне, ну я и подумал: вдруг будешь мороженое?

Он, наверное, мог бы стать мне неплохим товарищем, если бы не участвовал во всей этой гнусной воспитательной операции. Впрочем, какое я имела право называть идею Бородина гнусной? Она, конечно, была ничуть не лучше «карательных акций» из моего репертуара, но и не подлее. От сознания собственной порочности и низости мне стало совсем плохо. А когда я задумалась о том, что представляют собой эти качества в сочетании с патологической тупостью, и вовсе захотелось исполнить свое обещание и повеситься!