Фонтейн молча сидел на краю кровати и баюкал на коленях телефон, глядя в сторону балкона на свою жену. Она по-прежнему сидела в кресле-каталке. Неподалеку от нее, на столике, стоял бокал с белым вином. Лицо ее было повернуто в профиль к нему, глаза закрыты, голова запрокинута на подголовную подушечку, будто в приступе боли.
…Боль! Весь этот жуткий мир наполнен болью. Он сам был готов к ней, ожидал ее всегда и не желал пощады. Но его жена… Это другое. Она никогда не была частью их договора. Его жизнь – да, конечно, но не ее. До тех пор, пока в ее хрупком теле не угасло дыхание, она принадлежит только ему. Non, monseigneur. Je refuse! Ce n’est pas le contrat! [13] Итак, армия стариков Шакала перенеслась за океан. Что же, этого следовало ожидать. И этот американец ирландского происхождения, в смешной белой кепочке, ученый человек, по тем или иным причинам вступивший в клан террористов, должен стать их палачом. Этот человек, изучавший его и притворяющийся, что не знает французского, нес в своих глазах знак Шакала. «Во всем, что касается вашей персоны и мистера Патрика, мы будем следовать инструкциям губернатора Ее Величества». Губернатора, передавшего ему указания от его хозяина, мастера смерти из Парижа. Около пяти лет назад, после десяти более чем продуктивно проведенных под руководством монсеньора лет, ему было разрешено пользоваться, но только в случае крайних ситуаций, номером телефона в одном из парижских предместий. До сегодняшнего дня он звонил туда только однажды, но сейчас, видимо, пришла пора снова воспользоваться этим номером. Мужчина изучил в справочнике систему международной связи, снял трубку и набрал номер. После двухминутной паузы, наполненной писком соединительных сигналов, на другом конце линии сняли трубку и ровный мужской голос, на фоне приглушенной духовной музыки, произнес:
– Le Coeur du Soldat [14].
– Мне нужно поговорить с Черным Дроздом, – сказал Фонтейн по-французски. – Я – Париж Пять.
– Если это будет возможно, то куда Дрозд сможет вам перезвонить?
– Карибы.
Фонтейн назвал код, телефонный и добавочный номер коттеджа одиннадцать. Затем повесил трубку и, совсем пав духом, остался сидеть на диване. Он отдавал себе отчет в том, что, возможно, в данный момент истекают последние часы жизни на земле его и его жены. Если это так, то он, они должны взглянуть в лицо своему божеству и услышать от него слова правды. Его убьют, сомнений в этом не было, но лично он никогда не причинил вреда ни одной невинной душе, а только тем, кто и сам был вовлечен в круг ужасных и кровавых преступлений. Исключение, вероятно, могли составлять пять или шесть человек, он не знал точно, случайных прохожих и зевак, погибших во взрыве около штаба немецких войск. Вся наша жизнь есть боль, разве не так сказано в Писании?.. Но, с другой стороны, что за бог допускает такую жестокость? Merde! Не сметь думать о таких вещах! Они вне нашего понимания.
Раздался телефонный звонок. Фонтейн схватил трубку и припал к ней ухом.
– Это Париж Пять, – сказал он.
– Дитя господне, что же заставило тебя позвонить туда, куда ты до этого звонил только один раз за все время нашей связи?
– Ваша щедрость безгранична, монсеньор, однако я хочу изменить условия нашего договора.
– Каким образом?
– Моя жизнь в ваших руках, и взять ее или оставить мне – это ваша воля или милосердие, но это не должно касаться моей жены.
– Что?!
– Этот человек, ученый из Бостона. Он следит за мной своими жадными глазами, где бы я ни был, и в этих глазах я читаю все его мысли.
– Этот высокомерный глупец самолично прилетел на Монтсеррат? Он же ничего не знает!
– Нет, уверяю вас, по нему видно, что он знает все. Я сделаю то, что вы приказали, но, прошу вас, позвольте нам вернуться в Париж… Умоляю вас. Позвольте ей умереть в мире, и я больше от вас ничего не попрошу.
– Ты просишь меня об этом? Но ведь я дал тебе слово!
– Но почему тогда этот ученый человек из Америки ходит за мной по пятам с непроницаемым лицом и острым, все замечающим взглядом, монсеньор?
Глубокий, глухой кашель на другом конце линии был ему ответом. Отдышавшись, Шакал сказал:
– Знаменитый профессор права теперь сам преступил закон, прикоснувшись к тому, что его не касалось. Считайте, что он покойник.
Пройдя через холл их элегантного дома, находящегося на площади Луисбург в Бостоне, Эдит Гейтс, жена знаменитого адвоката и профессора права, бесшумно открыла дверь личного кабинета своего мужа. Он неподвижно сидел в своем любимом большом кожаном кресле перед камином, где весело и жарко трещали дрова. Несмотря на жару бостонского вечера за стенами дома и центральное отопление и кондиционеры внутри, он неукоснительно требовал, чтобы камин постоянно топился. Рассматривая неподвижную фигуру в кресле, миссис Гейтс опять ощутила болезненный укол от сознания того, что есть такие… вещи… касающиеся ее мужа, которые теперь стали недоступны ее пониманию. События и поступки в его повседневной жизни, ход мыслей, который она не могла понять или даже назвать, если бы ее кто-нибудь спросил. Время от времени ее муж испытывал невыносимые душевные муки, и он нисколько не пытался избавить себя от них или разделить с ней.
Тридцать лет назад довольно привлекательная и достаточно обеспеченная молодая женщина вышла замуж за очень высокого, нервного, талантливого, но бедного выпускника юридического факультета, чья пылкость и талантливость были отвергнуты ведущими фирмами тех холодноватых и равнодушных пятидесятых. Способности к софистике, погоня за безопасностью и осторожность казались управляющим этих фирм значительно более ценными качествами по сравнению с достоинствами активного, ищущего молодого человека с пытливым умом, особенно потому, что этот ум скрывался внутри неопрятно подстриженной головы на теле, одетом в дешевую имитацию одежды от Джи Пресс и братьев Брукс. Плачевное состояние банковского счета молодого юриста не давало возможности ожидать в будущем перемен к лучшему в его внешности. Кроме того, очень малое число дешевых магазинчиков могло предоставить ему одежду нужного роста.
Новоиспеченная миссис Гейтс, однако, имела ряд идей насчет того, как можно их совместными усилиями привнести прогресс в семейную действительность. Так, она предложила отложить до времени немедленное развитие карьеры действующего юриста – лучше ни с чем, чем с посредственными фирмами или, боже сохрани, частной практикой с кругом клиентов, которых он способен был привлечь в настоящее время, а именно теми, кто по финансовым причинам не мог позволить себе хорошего адвоката. Значительно лучше было на первых порах использовать его природные дарования, коими были внушительный рост и живой, хорошо впитывающий знания ум, что, совмещенное с напористостью, давало ему возможность с легкостью осваивать академические курсы. Черпая средства из своих скромных капиталов, Эдит внесла существенные поправки и в гардероб мужа, покупая одежду именно в тех магазинах, в каких надо, наняла преподавателя ораторского искусства из театральных сфер, натаскавшего Рэндольфа в драматической подаче и сценической аранжировке выступлений на публике. Нервный выпускник университета оказался достойным учеником и вскоре несказанно удивил всех внешним блеском Джона Брауна и изящной словесностью Линкольна. Кроме того, оставаясь в университете и занимаясь некоторую часть времени со студентами, он принялся прокладывать себе дорогу к вершинам юриспруденции, получая одну за другой разнообразные ученые степени и мало-помалу завоевывая славу абсолютного и неопровержимого эксперта в специфических областях применения законодательства. Постепенно он обнаружил, что фирмы, прежде отвергавшие его, теперь настойчиво ищут с ним контакта.
Вся стратегия, от начала до появления первых конкретных результатов, заняла около десяти лет, и хотя первые успехи не были сногсшибательными, все-таки они представляли собой существенный прогресс. Юридические журналы, сначала среднего уровня, а затем и ведущие, начали публиковать его несколько спорные статьи как из-за их стиля, так и из-за содержания, отмечая цветистость, язвительность, привлекательность для читателя и вообще очевидный талант молодого ассистента в области печатного слова. Но известность в кругах финансовых деятелей принесли ему как раз скрытая острота и тревожность его мнений и высказываний, ранее не любимые многими. Сознание нации изменялось, покров благосклонного Высшего Света начал трещать, в салонных разговорах стали появляться ключевые словечки, запущенные в обиход «никсоновскими мальчиками», – такие, как «молчаливое большинство», «общественное благосостояние» и пресловутое – «Они». Новые понятия, подобно утреннему туману, поднимались от земли и распространялись повсеместно. Здесь не у дел оказался приличнейший Форд, начисто лишенный восприятия нового и получивший под занавес смертельную рану Уотергейта, а также и Картер, которого, несмотря на его необыкновенный личностный талант, погубила чрезмерная увлеченность благотворительными актами. Фраза «Что я могу сделать для моей страны?» вышла из моды, уступив место новому лозунгу: «Что я могу сделать для себя?».
