Специфика работы космонавта заключается в том, что он должен знать все обо всем, обо всех системах корабля. Постоянно усложняющиеся и совершенствуемые, они создаются огромным числом организаций, подразделений и исполнителей. Переработка всей этой информации, разноликих технических описаний, создание единого языка, по-своему специфичного, но понятного космонавтам, подготовка бортовой документации, удобной экипажу, - это стало одной из главных забот Анохина и его коллег.
«Что касается "воспитательной работы", - говорил Иванченков, -никто из космонавтов не может особо припомнить, как она "организовывалась". Помнят другое. Не было специальных встреч, бесед, нравоучений. Все космонавты "гражданского" отряда, общим числом в 15 человек, время от времени, в промежутках
между тренировками, командировками встречались раз-два в неделю в так называемом "греческом зале" в ОКБ, где у всех, как и у Анохина, были свои столы. Пусть неподолгу, но мы виделись с Сергеем Николаевичем регулярно. Он был нам как родной человек... Неназойливо, казалось, случайно, с юмором, порой, он мог подсказать ребятам то, что было им особенно полезно.
В нашем деле, - продолжал Иванченков, - требуется не лихачество, а кропотливость, подкрепленная знанием техники, щепетильность в оценке своего труда. Помните, как Сергей Николаевич ответил Ярославу Голованову на вопрос о том, чего он, побывавший в стольких критических ситуациях, боялся больше всего? Он ответил: "Я сраму боялся...". Этот прямой, четкий ответ, его переживания за свой профессионализм, поразили меня. Нечто подобное я слышал и от него самого. Мы с Валерой Кубасовым вспоминали один разговор с Сергеем Николаевичем. Он говорил нам: "Если, ребята, вы начинаете думать за исход своего полета - в плане его возможного трагического итога - вам надо уходить с этой работы. Никогда нельзя об этом думать!" Кто другой мог подсказать такое? Только тот, кто прошел через столько испытаний. Говорилось это как бы между прочим. Но говорилось в самую точку. В самый нужный момент. Он был для нас абсолютным
авторитетом, потому его слова оседали глубоко в сознании. И словно хорошие зерна в плодородной земле давали добрый всход. Мы поняли, что если отсечь мрачные мысли сразу, в самом начале, гораздо проще работать в дальнейшем. Начинаешь работать более раскованно, словно на тренажере...
Его любили и глубоко уважали, кажется, все. Я вспоминаю, как отмечали его 60-летие в ресторане гостиницы "Советская".
Собралось человек 60 - 70 Героев, летчиков-испытателей и космонавтов. Тамадой был Громов Михаил Михайлович, который сказал, что Анохин был его кумиром. Запомнились слова Рукавишникова. Он выступал одним из последних, после множества горячих поздравлений, признаний необычайных заслуг Сергея Николаевича и сказал примерно так: "Сегодня сказали все об Анохине. Забыли, по-моему, одно. Куда бы этого человека ни
поставили, на любом новом месте он сумеет преуспеть. Почему? Потому что талантливый человек. Природой одаренный человек"...».
О Сергее Николаевиче Анохине, о наиболее памятном в нем, я спросил как-то одного из самых мыслящих и самобытных наших космонавтов Георгия Михайловича Гречко. Он ответил, не медля ни мгновенья так, что подумалось: добрее и искреннее, наверное, и не скажешь - ни о ком. Я разговаривал с Георгием Михайловичем по телефону и словно видел его радостно улыбавшееся лицо, когда он произнес: "Знал, любил, уважал Сергея Николаевича - бесконечно... Когда Королев создал первую группу космонавтов-инженеров по космической технологии, он попросил Анохина, которого знал еще по планерам, по Коктебелю, стать нашим, ну, что ли, шеф-пилотом, образцом для нас, чтобы сделать из нас, инженеров, испытателей. Как бы передать нам традиции, дух. И, конечно, - вот только для этого. А Сергей Николаевич взял и прошел вместе с нами комиссию на космонавта и захотел сам лететь...".
"Вы думаете, Сергей Павлович не предполагал изначально, что он может сам претендовать на это?" - спросил я Гречко. Он ответил: "Думаю, что нет. Тогда у нас была мода на молодых космонавтов. Я, кстати, восхищался тем, как он проходил медицинские обследования. И позже, уже немолодым космонавтом, пытался следовать ему. Вот, к примеру, когда нас крутили на центрифуге, то у него совершенно ни пульс, ни давление не менялись. Я потом тоже старался следить за подобными вещами и стремился как-то быть немножко похожим на него. У него-то это было само собой, а мне надо было заставлять себя сдерживать эмоции".
Будущие космонавты, и в их числе Г. М. Гречко, проходили парашютную и летную подготовку под руководством С. Н. Анохина, а также помогавшего ему в этом Л. М. Кувшинова. Оба летчика много рассказывали будущим космонавтам об испытательной работе, и они основательно запоминали наиболее поучительное. Летали в аэроклубе на спортивном самолете Як-18 и в Чкаловском, в специальном отряде -на реактивных самолетах-спарках МиГ-15, а потом, после гибели Гагарина, - на чехословацком Л-29.
Анохин был рядом с будущими космонавтами везде. Был он с ними и в профилактории ОКБ, где они, скрывая общеизвестное свое предназначение, официально именовались... футбольной командой ОКБ.
Трудно в космической подготовке было всем, но у Сергея Николаевича были особые сложности. Вот что говорил об этом Гречко: "Мы не были испытателями, но были инженерами, а он, наоборот, был испытателем, но не был инженером по новой технике, космической технике. Конечно, по авиационным вопросам он мог заткнуть за пояс любого инженера. Здесь же ему было трудно. Здесь он таких вершин, конечно, не достиг, хотя старался наравне с другими сдавать и соответствующие экзамены. Но зато на центрифугах, во всяких медикобиологических исследованиях он, несмотря на то, что у него одного болезней было больше, чем у нас у всех, вместе взятых, тем не менее, испытания выдерживал. Я понял парадоксальную вещь, общаясь с ним: можно, будучи не очень здоровым, блестяще пройти медицинские испытания. При небольших недомоганиях можно за счет спокойствия, за счет воли показать прекрасные медицинские результаты, чем я и пользовался. Однажды я перестарался, лихо рванув слишком тяжелую штангу. У меня года два после этого болела спина. И вот на центрифуге я улыбался, шутил, хотя у меня искры из глаз сыпались. Этому я научился у Анохина: не надо волноваться, не надо в себя всматриваться, надо сохранять спокойствие. Он проходил медицинские исследования блестяще. Причем, он ведь никогда не хвастался. Вот, например, мы его спрашиваем: "А Вы когда-нибудь чего-нибудь боялись?" Ну, мы же знали, что Анохин - бесстрашный человек и, естественно, ожидали ответа, что, конечно, не боялся ничего... Он же говорил просто: "Боялся..." Это ставило нас на нужные рельсы. Он рассказывал, к примеру, что именно так было, когда отказала катапульта, и ему пришлось выползать из кабины: боишься, но ползешь - чтоб "о киль не вдарило". Вот этому хладнокровию и выдержке я тоже учился у него. У меня был такой случай: нам дали определенное время раскрытия парашюта при приземлении космического аппарата, а парашют не раскрылся. Прошло время, необходимое для раскрытия запасного парашюта, и он тоже не раскрылся. Я понял, что жить мне осталось минут пять, не более, и все! Жизни больше нет! Естественно, у меня и пульс зачастил, и дыхание стало, как у собаки, и пот залил лицо. Следуя Анохину, я сказал себе: страшно, но нужно делать дело. Я понял, что не надо кричать: "Мама!", не надо кричать: "Прощай, Родина!", а надо попытаться за оставшееся небольшое время найти неисправность, из-за которой не сработала система, и доложить об этом на землю. Я до сих пор горжусь тем, что сумел преодолеть цепенящий страх и заставил себя анализировать состояние разных систем. А в это время открылся парашют.
- Без Ваших усилий?
- Да! Но я успел поседеть... А все дело было в том, что просто неправильно сообщили время раскрытия. Потом я пришел в ЦУП и
