— А что, ребята, я вам скажу, — послышался голос. — Ведь братушки-то здешние куда против нас лучше живут... Земля сама все родит, да по два раза... А уж сколько тут свиней, птицы, овец! Вот у нас бы в Расее так...

— Зато турок лютует пуще нашего ундера, — насмешливо ответил ему другой солдат.

— Лютует, чисто зверь... — согласился третий голос, в котором поручик узнал Йошку. Кулинарными упражнениями повару было теперь заниматься невозможно, и он ушел в роту. — А вот на ундера вы напрасно. Вы, братцы, и не знаете, как лютовали в армии раньше, а я знаю. Вот тогда начальство мучило нас, ровно турок. Я ведь двадцать лет как служу, и первый десяток лет ходил в солдатах...

Кропоткин понял, что Йошка уже пропустил пару стаканчиков и теперь находится в благодушном настроении.

— Раньше, братцы, так лютовали, что сам черт не вынес... Знаете сказку про черта?

— Нет, Йошка, расскажи! — с разных сторон послышались просьбы.

Поломавшись для порядка, Йошка начал:

— Извольте. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе — средне. Аккурат перед отменой крепостного права. Шил-был это один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой еще, не старый... Сгрустнулось очень ему, домой захотелось... И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть черту-

дьяволу душу свою прозакладывать! Пусть бы он за меня службу нес, а меня бы домой снес». Глядь, он, черт, тут как тут! «Изволь, — говорит, — пошто не удовлетворить...»

— Ишь ты! — восхитился первый солдат. — Бога не убоялся!

На него шикнули, и Йошка продолжал, вдохновленный общим вниманием:

— Ну-с, так вот и закабалился черт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружье поставил, и тут его чертовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избенки его горемычной. Зажил себе солдатик во свое удовольствие, а черт, значит, службу за него справляет...

Кропоткин придвинулся поближе к солдатам, стараясь не смутить их, не обнаружить своего присутствия. Сказка увлекла и его.

— Перерядился дьявол во солдатскую шинель, — журчал голос Йошки, — не хочет только портупею крест-накрест надевать — вестимое дело, боится креета-то. Взял да и надел через левое плечо и тесак и сумку и словно ни в чем не бывало похаживает себе с ружьем на часах. Приходит смена. Ефрейтор глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» — «Да пгго, братцы, правое плечо сомлело — болит...» — «Вот те: на пле-чо! Надевай!» — «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старше му. Ундер черту зуботычину: надевай, значит. «Не надену — плечо болит». Он ему другую. «Нет, што хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину: «Надевай!» — «Нет, что хошь, не надену!» Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а черт все-таки не надевает... Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А черта между тем по спине полосуют: «Надевай, значит!» — «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слег да через три дня и помер... «Нет, — говорит, — невмоготу...»

Йошка закончил сказку, но все молчали. «Они восприняли ее, — подумал Кропоткин, — и не сказкой вовсе, а тяжелой бывальщиной». И теперь офицеры и унтеры, случалось, раздавали зуботычины, хотя прежнего мучительства не было.

— Да, —- нарушил молчание голос, очевидно, бывалого солдата. — Битье ни в чем не поможет. Медведя и то палкой не научишь...

Тут неподалеку сухо и громко треснул выстрел. Кропоткин вздрогнул и пошел на него. Он наткнулся в темноте на штабс-капитана Рейтерна.

— Что, турки? Обнаружили нас? — тревожно спросил поручик.

— Да нет! — ответил Рейтерн. — Нелепая случайность. У артиллеристов офицер чистил перед костром револьвер и забыл в барабане патрон. Представляешь, залепил себе прямо в лоб. Какой-то Полозов.

13

Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить за подъемом орудий. В этот день дело пошло гораздо успешнее. Козловский полк, утомленный форсированным маршем из-под Плевны в Орхание, был заменен лейб-гвардии Преображенским. Девятифунтовые орудия споро полезли в гору на руках солдат под «Дубинушку» и нецензурную песню про некую бесшабашную Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же гвардии, вооруженной легкими берданками, было проще — отвернул штык и закинул берданку за спину. Уже восемь орудий были втащены на перевал, остальные подтягивались. В гору поднималась вся авангардная колонна.

Гурко к вечеру вернулся на казачий пост, где он провел предыдущую ночь, усталый и измученный. Целый день он не сходил с лошадп, целый день ничего не ел.

— Дело благодаря бога, кажется, продвигается! — громко сказал он, растянулся у костра и закрыл глаза.

Лицо его было бледным и истомленным. Но спал он недолго: через полчаса поднялся и приказал Красухину седлать свежую лошадь, чтобы ехать в отряд Шувалова, отвлекавший внимание турок у Шандорника.

— Как только стемнеет, начать спуск с горы! — распорядился Гурко и добавил, обращаясь к командиру пре-ображенцев флигель-адъютанту Оболенскому: — Вас не манит туда, полковник? — и указал па синевшую за последним гребнем гор широкую даль.

Первым ввечеру спустились казаки. А за ними офицеры, взяв своих коней в поводья, повели преображен-цев вниз по скользкой тропе. Было совершенно темно, вьюга била в лицо мелким снегом, но гвардейцы шли весело. Внизу уже горели мелкие огоньки селения Чурьяк, лежавшего в низине, которая соединялась с долиной Софии.

Русские были уже за Балканами.

14

Болгарские проводники со страхом восприняли намерение русских идти на Баба-гору с заходом в тыл турецкому правому флангу. Они утверждали, что влезть на Баба-гору невозможно, что в эту зиму снега выпало слишком много. В ответ начальник авангарда генерал Краснов и усом не вел:

— Пустяки, братушки... Эка невидаль — снег...

Доктор Цареградский развил кипучую деятельность и собрал в помощь русским около восьмисот болгар. Лесная дорога, врытая в крутые скаты, была совершенно забита снегом, который болгары отваливали огромными сугробами. Вскоре они нагнали орудия авангарда и начали расчищать путь далее к перевалу. Четырехфунтовые пушки снимались ими с лафетов, к ним привязывался длинный канат и поперек его толстые палки. Человек по пятьдесят болгар тащили каждое орудие, оглашая горы песней: «Ой, ви, болгаре-юнаце, ви во Балканы

родени...»

Краснов уже находился в густом лесу под самою макушкой лысой Баба-горы и отсюда обозревал вершины Балкан.

Вправо от него виднелся главный турецкий редут Шандорника. За ним, еще правее позиции графа Шувалова: Павловская гора, Московская, Финляндская, получившие имена по названиям штурмовавших их полков. Внизу и левее в тонком синем тумане расстилалась Софийская долина, ближайшая цель всех трудов и помыслов, а на окатах к ней холмы, увенчанные высокими турецкими редутами, из которых по временам вырывались клубы дыма. Краснов без бинокля видел, какая суета кипит в ближайшем из них — редуте Гюльдиз-Табия, запиравшем путь на Буново. Турки непрерывно сновали к лесу, где виднелись землянки обширного лагеря, и обратно к укреплениям. Под укрытым уступом Баба-горы темнели дома большого селения Мпрково.

К вечеру 14 декабря на перевал к Краснову поднялся начальник всего Этропольского отряда Дандевиль. Он стеснялся приказывать шестидесятилетнему воину, закаленному в боях, и придавал своим распоряжениям характер просьб и советов. Было решено назавтра завершить расчистку дороги, выставить против буновских укреплений два орудия и начать обстреливать турок.

— Хоть с одной пехотой, а упадем неприятелю как снег на голову... — прощаясь с Красновым, сказал Дандевиль.

Но утром 15 декабря все пришлось делать сызнова: снег за ночь завалил расчищенную было дорогу. Дандевиль, мрачный, с лихорадочным румянцем, появился в турецкой палатке* Краснова. У входа горел яркий костер, над которым кипел медный чайник. Рядом урчала в котелке казачья похлебка.