За одержанные победы Гурко получил крест «георгин» 3-й степени и звание генерал-адъютанта.

Неудача у стен Плевны сильно повлияла на характер дальнейшего ведения войны. Прибывший 16 сентября из России знаменитый по Севастопольской обороне генерал

Э. И. Тотлебен настаивал на методическом осуществлении блокады, которая заставила бы турок капитулировать, крайне неохотно соглашался на какие бы то ни было наступательные операции. Гурко все же удалось убедить его в необходимости открытой силой овладеть укреплениями Горный Дубняк и Телиш, охранявшими подходы к Плевне со стороны Софийского шоссе, и тем самым окончательно замкнуть кольцо осады.

Гурко отлично понимал, что его назначение командующим гвардией вызовет недовольство как в штабе главнокомандующего — великого князя Николая Николаевича, так и среди генералов, которые были старше его по выслуге. Один из них, Салтыков, открыто разглагольствовал в ставке, что если уж и признают за Гурко такие исключительные военные дарования, то следовало бы сперва произвести его в полные генералы, и что такие назначения не только оскорбительны, но и подрывают дисциплину. Зато командир 2-й Гвардейской дивизии добродушный граф Шувалов, который и в чине и по служебному положению был старше остальных генерал-адъютантов, заявил, что с радостью подчинится Гурко как энергичному и способному начальнику.

Перед смотром гвардейских частей 11 октября Гурко собрал генералов и некоторых старших офицеров.

Первым явился начальник штаба Нагловский, массивный, широкоплечий, с подкрученными вверх усами и черной жесткой бородой, который получил звание генерал-майора после первого Балканского похода. За ним генералы Раух, Дандевиль, Шувалов, командующий 2-й Гвардейской артиллерийской бригадой полковник Сивере, командир лейб-гвардии Гренадерского полка Любовиц-кий, командир 1-й пехотной бригады 1-й Гвардейской дивизии принц Ольденбургский — молодой, бритый, белолицый, с усами а’1а Бисмарк.

Зная крутой характер Гурко, входили и после приветствия тихо рассаживались. Только казачий генерал Краснов, маленький, смуглый, с профилем ястребка, в форменном чекмене с «Георгием» IV степени, продолжал прерванный разговор с принцем Ольденбургским, нимало не смущаясь близостью грозного начальства.

— Мы тогда-то турку и выдали... Отрезали Реуфа от его норы да так долбанули, что мои казачки порубали не менее полутысячи. У меня в 26-м полку простой народ, землееды... — с характерным придыханием на «г» и не без хвастовства за своих «землеедов» досказывал он. — Спросите, дикие люди? Герои! Все они могут! Отказу не будет никогда!

Гурко вместо замечания только спрятал в бороде улыбку. Он любил Данилу Васильевича, боевого казака, за его отчаянную храбрость и сметку. Не владея книжными сведениями о тонкостях военного искусства, Краснов был на войне дороже и пригоднее ученого. Карту он понимал, но не любил, обходясь изучением обстановки на местности, то есть жил на войне как охотник на лове. Бинокль носил, но не пользовался: зрение у него и в шестьдесят лет было рысье.

Переждав, пока Краснов угомонится, Гурко поднялся из-за стола и глухо начал:

— Господа! На мою долю выпала такая честь, о которой я никогда и не смел мечтать, — вести в бой гвардию, это отборное войско. Для военного человека не может быть большего счастья, как вести в бой войско с уверенностью в победе. А гвардия по своему составу и обучению — лучшее войско в мире. Помните, господа, вам придется вступить в бой, и на вас будет смотреть не только вся Россия, но и весь свет.

Он знал, что три неудачи под Плевной поколебали дух многих офицеров и солдат, что совершенно необходима убедительная победа, которую предстоит добыть именно его отряду, что гвардии, еще не участвовавшей в деле, придется очень солоно, и, наконец, то, что сами начальники-гвардейцы нуждаются в добром напутственном слове.

Зажав в кулаке русую с подседом бороду, Гурко замолчал, собираясь с мыслями.

— Бой при правильном обучении не представляет ничего особенного, — тихо, но твердо продолжал он. — Это то же учение с боевыми патронами, только оно требует еще большего спокойствия, еще большего порядка. Так влейте в солдата убежденность в том, что его священная обязанность — беречь в бою патрон, а сухарь на биваке, и помните, что вы ведете в бой русского солдата, который никогда от своего офицера не отставал.

Затем начальник штаба Нагловский с картой изложил подробности завтрашнего выступления.

Согласно диспозиции атака укреплений у Горного Дубняка 12 октября возлагалась на 2-ю Гвардейскую пехотную дивизию, Гвардейскую стрелковую бригаду и саперный батальон. Лейб-гвардии егеря должны были отвлечь внимание турок от Софии, атакуя Телиш. Остальные полки 1-й пехотной Гвардейской дивизии, маневрируя между Горным и Дольным Дубняком, служили заслоном со стороны Плевны.

Войска, назначенные для атаки, были разделены на три колонны, которые должны были выступить в ночь с 11 на 12 октября с биваков близ Эски-Баркач тремя различными дорогами и, перейдя вброд реку Вид, выйти с трех сторон к Горному Дубняку для одновременного наступления. Левая колонна генерал-майора Розенбаха атаковала Горный Дубняк со стороны Телиша; правая под начальством генерал-майора Эллиса вела наступление вдоль шоссе со стороны Плевны; средняя, руководимая генерал-майором Зеделером, штурмовала Горный Дубняк в направлении, перпендикулярном Софийскому шоссе. Общей атаке должна была предшествовать артиллерийская бомбардировка двенадцати батарей.

— Для фуражировки батарей, — вставил Гурко, — полковнику Сиверсу немедля послать шустрого офицера со всеми ездовыми по юго-западной дороге от Эски-Баркач. На восток ехать нечего, там все разорено...

Сивере вышел и приказал отправляться за фуражом поручику Полозову.

...Гурко в суконной шапке и походной шинели медленно ехал вдоль строя, вглядываясь в солдат. Они стояли в лощине, вызывая восхищение гвардейской выправкой, молодцеватым видом, непоказной бодростью. Из-под лакированных черных козырьков на генерала серьезно смотрели серые, голубые, карие глаза. Он видел румяные лица, усатые и безусые, но с бритыми подбородками. Бороды были разрешены во всех войсках, кроме гвардии.

Внимание Гурко привлек унтер-офицер лейб-гвардии гренадер Бобин, окаменевший в стойке «смирно» на правом фланге своей роты.

«Я помню этого старика, — пронеслось у него в голове. — Но почему? Ах, это он подбежал на помощь, когда на злосчастных маневрах три года назад моя лошадь упала на лесной дороге и я сломал ключицу... Я не видел его с тех пор и не отблагодарил. Надо исправить оплошность...»

Гурко чуть тронул казачью лошадку в шенкеля, и та, почувствовав касание его сильных ног в серо-синих шароварах с красным лампасом и крагах, тотчас двинулась дальше вдоль фронта. Она сама нашла возвышенность перед центром построения и послушно остановилась по приказу седока.

— Помните, ребята! — так громко, что его было слышно на другом конце Эски-Баркач, обратился Гурко к солдатам. — Вы русская гвардия, на вас смотрит весь мир! О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. У вас лучшие казармы, вы лучше одеты, накормлены, обучены. Вот минута доказать, что вы достойны этих забот...

В перерывах между словами наступала такая тишина, что явственно доносилось издалека, из-за реки Вид, жалобное и тонкое ржание черкесского коня: там рыскали разъезды башибузуков.

— Спросите, каков в деле турок? — вновь несся над строем глухой мощный голос Гурко. — Слушайте, ребята. Турок стреляет издалека и стреляет много. Это его дело. А вы стреляйте, как вас учили: умною пулею, редко, да метко. А когда дойдет до дела в штыки, — генерал еще более возвысил голос, — то продырявь его! Нашего «ура» враг не выносит. Ура, ребята!

После требуемой уставом паузы грянуло громовое и грозное «ура!», тяжело потекшее над осенней равниной к холмам Плевны. Кричали дружно все: и еще более заалевший на морозце поручик Кропоткин, и Рейтерн, у которого от древнего немецкого предка осталась только фамилия, и рыхлый штабс-капитан Подгаецкий, и фейерверкер Слепнев, и строевик Типольт, и напрягающий в крике лицо до синевы унтер-офицер Бобин, и даже повар Йошка.