— Да чтобы соус был вкусен, — добавил Рейтерн. — Положи туда оливы, каперсы, то и другое...

— Слушаю, ваше благородие! — гаркнул Йошка и скорчил умильную рожу. — Только поднесли бы водочки горло промочить!

— Водки, братец, нет, — развел руками Рейтерн.

— Я сейчас прикажу денщику подать тебе коньяку или ракии, — торопливо сказал Кропоткин.

Йошка морщится, принимая стакан. Не нравятся ему чужие напитки. Он даже отплевывается, выпив ракии,

но хмель оказывает свое воздействие, и Йошка бежит за офицерским обедом прытко, весело.

А в расположении артиллеристов звучит звон-%ое «кукареку», сопровождаемое добрым смехом батарейцев:

— Чтой-то он не ко времени побудку устроил!

Наш кочет поет когда хочет...

Огромный сытый петух с малиновым гребнем и металлическим отливом перьев сидит в плетеной корзинке, подвязанной к фургону. Это бригадный амулет, доставленный из самой России. Артиллеристы — привилегированная каста. Офицеры возят в экипажах личные вещи вплоть до железных кроватей, которые теперь очень кстати, так земля сыра и холодна.

Фейерверкер из вольноопределяющихся Слепнев, сутуловатый, с мальчишеским прыщавым лицом, кровати не имеет. Скорчившись на лафете девятифунтовой пушки, он глотает страницу за страницей новый роман Достоевского «Подросток». На него неодобрительно косится отменный строевик поручик Типольт, который презирает печатное слово и, переваривая просто обильный обед, только качает ногой в щегольском сапоге. Рыхлый, добродушный штабс-капитан Подгаецкий, морщась от напряжения, пишет на сырой бумаге письмо семье в далекую Тамбовскую губернию, наказывая ненаглядной жене поцеловать за него разом всех семерых сыновей. А бедовый поручик Полозов, черный и юркий, обежал весь лагерь в поисках знакомых и нашел-таки приятелей-офи-церов в лейб-гвардии Гренадерском полку, откуда наплывает негромкое:

Не веселую, братцы, вам песню спою,

Не могучую песню победы,

Что певали отцы в Бородинском бою,

Что певали в Очакове деды...

Грудной голос запевалы хоть и грубоват, но берет за душу, за живое. И тенор Полозова присоединяется к нему:

Я спою вам о том, как от южных полей Поднималося облако пыли,

Как сходили враги без числа с кораблей, Как пришли к нам и нас победили...

В каждом полку есть свои песенники, но в лейб-гвардии Гренадерском они особенно дружны, точно н верно выводят каждый свой голос:

А и так победили, что долго потом Не совались к нам с дерзким вопросом;

А и так победили, что с кислым лицом И с разбитым отчалили аосом.

Я спою, как росла богатырская рать,

Шли бойцы из железа и стали —

И как знали они, что идут умирать,

И как свято они умирали!..

И одиннадцать месяцев длилась резня,

И одиннадцать месяцев целых Чудотворная крепость, Россию храня,

Хоронила сынов своих смелых...

Неправда, что солдат перед боем рассуждает о неприятеле, о возможной смерти, о геройском подвиге. Нет! Он больше всего занят земным, будничным делом, словно находится не у смертоносной Плевны, а в своей петербургской казарме позади Фонтанки в час отдыха. И рядом с песенниками с их грустной и гордой мелодией о Севастопольской обороне слышится прозаическое:

— Антон Матвеич! Одолжите бруска топор выточить...

— Антон Матвеич, нет ли бритовки?..

— Антон Матвеич, дозвольте веревочку взять?

Все эти солдатские просьбы обращены к унтер-офицеру Бобину, старику с грубым и неприветливым лицом. И отвечает он каждому отрывисто и неприветливо:

— Ишь ты, разгильдяй! Неужто своего бруска нет? А ты и бритвой не запасся? Что у меня, склад?

Но, отчитав солдата, дает и бритву и веревку, топор приказывает принести к себе и точит сам, а просившего заставляет смотреть и учиться. Он, кажется, вообще не может сидеть сложа руки, непременно что-нибудь мастерит, для чего умудряется иметь при себе множество инструмента, вовсе не полагающегося солдату.

Охотнее всего занимается Бобин исправлением сапог и амуниции, часто починяя вещи, которые вовсе и не требовали ремонта. Но ему казалось, что нужно еще пристегнуть раза два, чтобы крепче держалось. За работу Бобин ничего не брал, а только ругал обратившегося с просьбой, называя его сорванцом и разгильдяем, и если последний молчал, то постепенно переходил на мягкий тон и наконец, отдавая исправленную вещь, говорил почти ласково:

— Возьми, сынок, да смотри носи вперед бережно...

В роте Бобина уважали как службиста, но не любили за придирчивость и ворчливость. А новобранцу Козлову Бобин казался и вовсе грозным и страшным существом.

В каждой части, даже в гвардии, попадаются такие солдаты, слабые духом, которые не надеются на себя и ищут опоры у окружающих. Казарменная жизнь для Козлова была временной тяжелой повинностью, он беспрестанно тосковал по родине, по вяземской деревне, по своей маменьке и по дочке соседа. Если кто-нибудь называл его фамилию, Козлов вздрагивал и втягивал голову в худенькие плечи. Ему казалось, что все над ним смеются и презирают. А когда унтер-офицер отчитывал его за плохо начищенные пуговицы или дурную смазку оружия, он только сжимался, бледнел и читал про себя «Отче наш...».

Теперь Бобин, не найдя у Козлова никаких упущений ни в амуниции, ни в вооружении, все равно ворчал для порядка: назавтра командир Западного отряда ге

нерал-адъютант Гурко делает смотр гвардии.

3

Если правда, что люди рождаются военными, то Иосиф Владимирович Гурко родился именно военным человеком.

Сын генерала, он закончил пажеский корпус и начал службу гвардейским кавалеристом, мечтая о боевом поприще. Судьба, однако, охраняла его от войн, хотя Гурко специально ушел из ротмистров гвардии в пехотные майоры, чтобы принять участие в Севастопольской кампании со словами: «Жить с кавалерией, а умирать с пехотой». Солдат и патриот, он был во всем прямодушен. Когда позднее ему, полковнику и флигель-адъютанту, жандармское Третье отделение предложило следить за неблагонадежными, он в знак протеста подал в отставку. Дело получило огласку, отставка не была принята, но при дворе недоброжелатели кололи Гурко фразой, которой откликнулся на его поступок Герцен в своем «Колоколе»: «Аксельбанты флигель-адъютанта Гурко — символ доблести и чести».

В военном искусстве Гурко исповедовал суворовский девиз: «ввяжемся, а там посмотрим». Его принципом было: идти вперед, невзирая на численное превосходство врага, стремительно сблизиться с ним и сокрушить его пулей и штыком. Все вверяемые ему подразделения, начиная от эскадрона лейб-гвардии гусар и кончая Гренадерским полком, выказывали на маневрах отличную подготовку. Суворова как полководца Гурко боготворил, считал, что суворовские заветы преданы забвению, и горел желанием доказать их жизненность и силу.

Начало русско-турецкой войны застало его в звании генерал-лейтенанта и в должности командующего 2-й Гвардейской дивизией. В свои сорок девять лет Гурко был строен, как юноша, вынослив, неприхотлив по-суворовски в еде и быту. Первые же месяцы кампании были отмечены его блестящими победами. Назначенный начальником Передового (Южного) отряда, он 25 июня 1877 года стремительно овладел древней болгарской столицей Тыр-ново и осуществил первый поход за Балканы. Захватив 1 июля стратегически важный Хаинкиойский перевал, он 5 июля занял Казанлык, а затем вышел к деревне Шипка, отсекая с тыла турок, сидевших на Шипкинском перевале. Опасаясь окружения, османский начальник Ха-люси-паша поспешил ретироваться.

Своими дерзкими и решительными действиями Гурко открыл путь русской армии за Балканы. Между тем в Забалканье была переброшена армия Сулеймана-паши, которая должна была двигаться на выручку Плевны. Невзирая на трехкратное превосходство сил, Гурко нанес ей ряд внушительных ударов, приостановив наступление турок. Самым удачным оказалось сражение у Дуранлы, где он наголову разбил одного из сподвижников Сулеймана — Реуфа-пашу. Но в тот же день, 19 июля, захлебнулась вторая атака Плевны. Передовой отряд отошел к Тырнову.