де всего он должен на короткое время съездить за границу. Причиной, названной им членам жонда, была необходимость обменять или продлить паспорт. Кеневич имел еще поручение, данное ему в Вильно: передать заграничному представителю литовского повстанческого руководства Ахилло Бонольди деньги на закупку оружия для литовских отрядов.
Жонд воспользовался поездкой Кеневича для того, чтобы направить с ним инструкции недавно назначенному дипломатическим представителем повстанческого правительства князю Владиславу Чарторыско-му. Встреча эта носила сухой, официальный характер. В Париже Кеневичу были намного ближе иные эмигрантские круги. Но и здесь орудовали лазутчики III отделения. В результате 17 (29) мая из Парижа в Петербург последовало агентурное донесение, в котором говорилось об отъезде уже ранее взятого на заметку Кеневича через Берлин в Варшаву и о том, что Кеневич говорил о своей причастности к печатанию подложного манифеста. Спустя неделю он был арестован на пограничной станции.
* * *
Так мы вернулись к исходному пункту нашего рассказа. Что же мы узнали о Иерониме Кеневиче? Перед нами активный, деятельный участник революционного движения, несомненный сторонник совместных действий польских и русских революционеров, хладнокровный и решительный человек, умелый конспиратор. Но в то же время облик его не совсем ясен: он хорош и с красными и с белыми, его считают своим и готовы включить в свой состав и литовский комитет белых и изрядно «побелевший» Жонд Народо-вый, он причастен к планам, которым не хватает политической трезвости и которые используют такие недопустимые в революционной борьбе средства, как мистификация. Какой же сделать вывод из этого?
Но не будем торопиться, ведь рассказ наш еще не окончен.
К тому моменту, когда Кеневич был арестован, в распоряжении следователей, помимо агентурного
донесения, было уже еще одно доказательство его причастности к распространению подложного манифеста — сознание студентов-распространителей, что лицо, инструктировавшее их и снабдившее экземплярами манифеста, носило имя «Героним». Неопытные, запутанные перекрестным допросом, они быстро оказались вынужденными рассказать все, что им было известно. Они, правда, надеялись на то, что названные ими люди находятся за пределами досягаемости властей. Но и сказанного ими было достаточно, чтобы представить значение таинственного Иеронима. «С открытием Иеронима, составляющего как бы соединительное звено между орудиями и зачинщиками заговора, — писал в Петербург из Казани направленный туда для руководства следствием сенатор Жданов, —-нетрудно было бы открыть весь план, объем и происхождение этого заговора, отыскать начало той нити, конец которой правительство уже имеет у себя в руках». Было решено сосредоточить все следствие в Казани, направив туда Кеневича и возвратив туда арестованных ранее участников «казанского загозора».
Уже первые допросы в Петербурге показали Кене-вичу, что следствию известно многое. Ему был задан вопрос о его причастности к составлению подложного манифеста, а затем и к его распространению, причем были названы фамилии распространителей. Кеневич решительно заявил, что ничего об этом не знает. Но он не мог не понимать, что вопросы эти предвещают очные ставки с некоторыми, а может быть, и со всеми распространителями манифеста, попавшими в руки властей. Следовало еще и еще раз продумать тактику поведения на следствии.
Казанские следователи не торопились с допросом Кеневича. Жданову было ясно, что задача, стоящая перед ним, не проста: «Я в нем нашел одного из тех таинственных рыцарей, которые живо напомнили мне героев в его роде 14 декабря 1825 года». Понимая, что перед ним идейный, твердый и умный человек, Жданов стремился мелкими, но столь ощутимыми для узника облегчениями тюремного режима создать у Кеневича впечатление отсутствия у следователей
предвзятости и неприязни к нему, а в то же время показать ему безнадежность запирательства. С этой целью он устроил в тюрьме «случайную» встречу Кеневича с одним из студентов—распространителей «манифеста», Олехновичем. С садистским наслаждением описывал Жданов эту сцену, потрясшую и Кеневича и менее всего подготовленного к такой встрече Олех-новича.
Чего хотели следойатели от Кеневича? Они стремились, разумеется, прежде всего к тому, чтобы он признал свое личное участие в подготовке восстания в Казани (а студенты рассказали не только о распространении «манифеста», но и о первоначальном проекте посылки их в Казань) и деле о подложном манифесте. Но гораздо важнее была перспектива получить нить, по которой можно было дойти до начала, то есть до центра революционной организации. За это, за такую нить можно было пойти и на то, чтобы облегчить участь самого Кеневича, сохранить ему жизнь. Намеками, прямыми посулами, разрешением писать письма к французскому консулу (впрочем, все эти письма никогда не пошли дальше канцелярий III отделения) ему подсказывали эту лазейку.
Кеневич мог купить спасение, сказав о том, что он знает. А знал он в отличие от юнцов-студентов многое. Он знал многих членов московской организации «Земли и Воли», включая еще находившихся на свободе ее руководителей, он знал членов ее Центрального комитета, он знал историю возникновения подложного манифеста, не говоря уже об осведомленности его в повстанческих делах Вильно, Варшавы, эмиграции, в десятках важнейших вопросов, бывших для царских властей тайной за семью печатями. Не будем оскорблять памяти Иеронима Кеневича похвалою за то, что он не избрал путь предательства.
Но был и иной путь — путь полуправды: сказать не все, что знаешь, а кое-что такое, что не может уже причинить ущерба революционному делу, назвать и выставить на первый план таких людей, которым это не может повредить. В положении Кеневича это, казалось, было бы особенно просто, поскольку, дей-
ствительно, кто были важнейшие инициаторы совместных русско-польских действий, составлявших существо «казанского дела»? Это были расстрелянный в мае в Плоцке Падлевский {пойди допроси его!), находящиеся за границей Слепцов, Утин, наконец, Герцен, Огарев, Бакунин (попробуй поймай их!). Это был трудный и извилистый путь, балансирование на краю пропасти, но некоторым подследственным удавалось пройти им, не подведя товарищей, не запятнав своей чести и все же облегчив свою участь.
Иероним Кеневич отверг эту тактику, хотя не mof не понимать, что для него лично это может оказаться гибельным. Оценить, сидя в одиночной камере, все возможные последствия даже на первый взгляд совершенно пустячной мелочи, угадать, какое толкование и применение могут дать враги любому сообщенному им факту, невозможно, и Кеневич избрал наиболее достойный путь — не сообщать царским следователям ни малейших данных. Он не отказался от ответов на вопросы следователей, но его обстоятельные, часто многословные, учтивые ответы на французском языке сводились к одному: никакого участия в конспиративной деятельности не принимал, никого не знаю, ни о чем не ведаю.
Не изменили его позиции и очные ставки со студентами, которые признали в нем таинственного «Ге-ронима» (лишь Олехнович уклонился от прямого утверждения, сказав, что он похож на человека, инструктировавшего их в Москве). Кеневич решительно отверг факт знакомства со студентами. Но когда во время мучительной очной ставки с Новицким и Олех-новичем подавленные, угнетаемые угрызениями совести студенты разрыдались, Кеневич на глазах у следователей подошел к ним и пожал им руку. Комиссия пыталась ухватиться хотя бы за это и заставить Кеневича признать, что, простив их предательство, он тем самым признал их показания, но получила ответ: «Если виновный вправе прощать своих предателей, то прощение их при сознании своей невинности есть черта, еще более достойная христианина».
Поняв, что никакой нити Кеневич им не даст, цар-
ские следователи озлобились и поставили своей целью во что бы то ни стало собрать материал, достаточный дЛя смертного приговора. Трудность заключалась в том, что показания подсудимых — «оговор» — не признавались законом полноценным доказательством вины при отсутствии признания обвиняемого и вещественных улик. Тогда комиссия пошла на подлый трюк. От рукописной карты, взятой у Маевского, которая была, по-видимому, начерчена Кеневичем, был отрезан клочок с несколькими цифрами (вероятно, подсчетом числа верст между населенными пунктами) и вложен среди бумаг, изъятых у Кеневича. На допросе Кеневич не заметил ловушки и написал на этом клочке, что не помнит, когда писал эти цифры и что они означают. Таким образом, комиссия получила «вещественную улику». Жданов с триумфом сообщал: «Мы прибегли к уловке, не довольно чистой, как все уловки, но цель была достигнута... Это уже составляет на суде довод юридический, а этого довольно...» Но затем его начали одолевать сомнения: «Иероним Кеневич нас очень озабочивает. Нравственное убеждение полное, что он двигатель предполагавшегося в Казани восстания, но первая категория говорит: давай юридические доказательства, основанные на фактах и улике. Улики против Иеронима его жертв [то есть студентов — распространителей «манифеста»] не сильны по закону; признание цифр на карте лишь знаменательно, однако же повесить нельзя». К первой категории, которую упоминает Жданов, были отнесены те «главные зачинщики и двигатели», которых комиссия предлагала предать суду на основе военно-полевых законов, обрекавших подсудимых на смерть.
