Какое-то время Падлевскому удавалось избежать решительного столкновения, двигаясь форсированными переходами в западном направлении вдоль прусской границы. Потом {недалеко от Дрон-дЖева) пришлось дать один, а через несколько дней вблизи Цеханова еще один кровопролитный бой. Потери были велики, но не они составляли, как оказалось, главную опасность. Замечен, воспользовавшись тем, что повстанцы были утомлены изнурительными маршами и тяжелыми боями, попытался поднять бунт во главе конников — выходцев из имущих сословий. Косинеры и стрелки выступили в поддержку Падлев-ского, но сохранить отряд было уже невозможно. Замечен добился решения о его роспуске.

Этот удар на какое-то время сломил волю Пад-левского. Доведенный до отчаяния усталостью и неудачами, он написал Бобровскому письмо с просьбой принять его отставку и разрешить ему отъезд за границу. Падлевский оставался на посту, а не покинул его немедленно, как делали многие другие. Повстанцы имели свою отлично работающую почту — ответ Бобровского пришел очень скоро. Это был документ огромной впечатляющей силы, в котором автор его раскрыл себя и как человек и как политический деятель. «Только те, кто выдержит до конца, заслуживают уважение людей, — писал Бобровский. — Коли погибнем на своих местах, наше дело приобретет двух чистых людей, которые будут служить примером для других, но оставить свои места, опозорить себя бегством — это... это все равно, что убить себя навсегда, дать себе патент на вековечное

бездействие. Брось эту проклятую мысль отъезда за границу, мысль, которая никогда бы не должна тебя позорить». Хорошо понимая состояние Падлевского, Бобровский приглашал его приехать в Варшаву; он писал, что им нужно набраться сил друг от друга, «ибо тернистый путь борьбы, который мы с тобой избрали, труден».

Письмо вернуло Падлевскому самообладание: он дал себе клятву бороться до конца и быть твердым, что бы с ним ни случилось. Душевный кризис миновал, но он все же решил поехать в Варшаву, чтобы повидать Бобровского, а главное — чтобы как можно полнее уяснить себе обстановку. Однако в тот весенний день, когда Падлевский приехал в Варшаву, Бобровского уже там не было. Сеть грязных интриг, вроде той, которую плели белые вокруг Падлевского, опутала его друга и вовлекла в трагичеоки закончившуюся дуэль.

Падлевского угнетала в Варшаве не только гибель лучшего друга, но и вся обстановка, сложившаяся в руководящих повстанческих кругах после того, как белые, испугавшись политической изоляции, присоединились к восстанию. Казалось, здесь заботились главным образом о распределении постов и о создании видимости вооруженной борьбы с целью привлечь внимание Европы и добиться нажима великих держав на российского императора. Что касается социальных преобразований, то их не собирались продолжать и углублять; хуже того, даже осуществление не во всем последовательных январских декретов мало заботило тогдашний состав Национального правительства. Падлевский мог убедиться в этом хотя бы по тому, что в его присутствии Авейде назначил представителем гражданских повстанческих властей в Плоцкое воеводство доверенное лицо того самого помещика Уяздовского, который был в центре всех интриг против восстания в этом районе.

Все это еще больше убедило Падлевского в том, что продолжать борьбу по-настоящему можно, только опираясь на крестьянство, неуклонно проводя в жизнь социальную программу восстания. Он решил

возвратиться в Плоцкое воеводство, чтобы сделать там все возможное для привлечения в повстанческие отряды крестьян. Обосновавшись в деревне Мысла-ковке, близ Цеханова, Падлевский вместе с 3. Хонд-зинским, Ю. Малиновским и еще несколькими единомышленниками начал осуществлять свой план. Его поддерживали некоторые повстанческие командиры, придерживавшиеся левой ориентации (Т. Кольбе, И. Мыстковский). Восстание начало возрождаться в Липновском, Пшаснышском, Млавском уездах. Однако помещики, смертельно возненавидевшие Падлев-ского, решили избавиться от него во что бы то ни стало. Скоро им представился благоприятный случай.

Создаваемые на месте повстанческие отряды были почти безоружными. Падлевский возлагал большие надежды на конспираторов, действовавших в прусской части Польши: они обещали доставить оружие и прислать .повстанцев. Уже несколько раз он был обманут этими обещаниями. Но вот пришло новое известие: хорошо вооруженный отряд перейдет границу 9(21) апреля, если Падлевский встретит его в определенный час в условном месте. Сделать это было нелегко, так как граница тщательно охранялась, а по дорогам все время рыскали казачьи патрули. Но Падлевский решился принять предложение и заблаговременно написал об этом своим прусским корреспондентам. Письмо это, по-видимому, через адъютанта Пад-левского, являвшегося одновременно агентом белых, попало в руки царских властей. Бдительность карателей была усилена до предела.

Падлевский и четыре его спутника выехали из Мыслаковки на двух подводах; они были безоружны. Вскоре они натолкнулись на казачий патруль. Падлевский попытался избежать обыска, дав взятку, однако казак не взял ни сто рублевой, ни пятисотрублевой бумажки. Тем временем подоспел офицер. Найдя в повозке документы повстанческого правительства и белую конфедератку, которую Падлевский собирался надеть при встрече с повстанческим отрядом, патруль задержал путников и препроводил их в Липно. Там Падлевского опознали — последняя надежда рухнула.

В Плоцке, куда был доставлен вскоре Падлевский, его предали военно-полевому суду. Он держался спокойно, хотя ему было ясно, что смертный приговор неизбежен. В суде ему был сделан единственный допрос. Ответы на семнадцать предложенных вопросов Падлевский написал собственноручно, по-русски, твердым уверенным почерком. Его спрашивали о составе и местонахождении повстанческого правительства, о его соратниках в Плоцком воеводстве, о способах связи с Варшавой и с Пруссией и о многом другом. Он лаконично ответил на некоторые вопросы, касающиеся его самого (там, где запираться не имело смысла). Обо всем остальном он сообщил лишь то, что никак не могло повредить ни людям, ни делу. Поскольку надежды на получение ценных сведений от подсудимого военно-судная комиссия не имела, формальности не затянулись: смертный приговор был вынесен в тот же день.

С момента вынесения приговора до его утверждения в Варшаве прошло более трех недель. Офицеры и солдаты, охранявшие Падлевского, относились к нему очень хорошо: давали ему книги, передавали письма жившей в Плоцке родственнице, позволяли видеться с ней. Предсмертные письма Падлевского сохранились: в них нет и тени страха перед смертью, они поражают глубиной чувств, ясностью мышления, величайшей самоотверженностью и бесконечной убежденностью в правоте своего дела. Одно из писем является, по существу, политическим завещанием. Падлевский начинает его с подробного описания обстоятельств своего ареста, заботясь, чтобы никто не заподозрил его в добровольной сдаче в плен. Затем он просит назначить на его место кого-либо очень энергичного, так как Плоцкое воеводство должно иметь в восстании большое значение. Наконец, он дает ряд советов, относящихся к ходу восстания на других территориях. Все это спокойно, ясно, просто, без единой фальшивой ноты, без малейшей попытки вызвать жалость к собственной персоне или выдвинуть ее на первый план. 3(15) мая, когда приговор был утвержден, Падлевский написал прощальное

письмо родным. И здесь он остался тем же чистым, благородным, мужественным человеком, замечательным революционером. Через два часа он был расстрелян на окраине Плоцка за плонскими рогатками, то есть у заставы на дороге, ведущей к Варшаве.

В ближайшем после казни номере «Колокола» была опубликована очень короткая, но выразительная заметка Герцена. В ней говорилось:

«Мая 15 Сигизмунд Падлевский расстрелян царскими солдатами в Плоцке. Еще благородная, еще юная жертва со стороны Польши, еще преступленье с нашей стороны.

Давно ли он был в нашей среде в числе тех шести, о которых мы говорили, полный надежд, полный отваги...»