Тропка постепенно сошла на-нет. Продирались прямо сквозь густую целину, еще не обогретую солнцем. Его лучи скользили по верхушкам деревьев и терялись в мокрой паутине сучьев. Афонаська мурлыкал песню, Сатана молчал.
Вдруг деревья разредились, и только путаный кустарник охранял еще бандитское логово. Но вскоре и он, забежав в овраг, потерялся в его изрытых окраинах. За оврагом черными проталинами и лысинами нерастаявшего снега улыбалась поляна, на которой лихо гуляло апрельское солнце. Вверху – синь безоблачная, теплая, смотри – не насмотришься. Внизу на поляне земля изрыта. Три землянки, начатый сруб, палатка да десяток шалашей. Перед одной землянкой бородатый мужик в расстегнутом полушубке колол дрова. У потухающего костра трое, тоже в полушубках, спорили. Афонаська еще с оврага заорал:
– Братва-а! Здорово живете-е!
Один лохматый встал от костра и пошел навстречу, держа винтовку на плече дулом вниз. От него крепко пахло самогоном. Поровнявшись с Афонаськой, встал, сдвинул шапку на лоб, почесал в затылке и зевнул.
– А-аа-а... Кого привел? Языка што, ль?
– А кто е знат? – добродушно ответил Афонаська. – Может, язык, а может, другой хто. Сам напросился.
Мужик зевнул другой раз.
– А паролю спрашивал?
– Не-ет. Запамятовал.
– Дура!
После к Сатане:
– Хто будешь?
– Не твоей пьяной башки дело.
Мужик поднял голову.
– Эге! Зубастай! Чего надоть?
– Сказал, не твое дело. Веди к Свистунову.
Мужик опять зевнул.
– А и впрямь. Афонаська, сведи-ка его к командеру.
Афонаська повел Сатану к одной из землянок. Перед землянкой Свистунова Афонаська высморкался и отер ноги о грязный снег. Вошел туда и вскоре позвал Сатану.
В землянке было полутемно и душно. Горела керосиновая лампочка. Свистунов лежал на походной кровати и, должно быть, только что проснулся. Голос у него был сиплый.
– Откуда?
– Из Среднина.
– Зачем?
– Письмо от Романовских привез.
Свистунов быстро вскочил на постели.
– От Романовских? От обоих?
– Конешно.
– Давай сюда.
Сатана снял шапку и вынул из-под пропахшей потом подкладки конверт, на котором стояло: «Свобода и революция. Свистунову». Свистунов читал письмо, быстро бегая глазами, и все время повторял: так, так, так... так... так-так... Кончив, он вскинул на Сатану бегающие глаза:
– А где ты их видел?
– Так они же ночевали у меня. А под утро нас и застукали. Все Гурда, чтоб ему кашей подавиться. Одного Романовского не то порешили, не то поранили. Другого живьем взяли. Не успел даже нагану из штанов вытащить. А я, как завидел неладное, схватил письмо, махнул в окно и давай бог ноги. Версты три бегом бег. Насилу отдышался.
– Что ж тебе Романовские говорили?
– Мне-то мало што. А вот промежду себя разговаривали.
– А ты помнишь, о чем они между собой говорили?
– Ну, да, помню. В другой уезд собирались. Говорили, что здесь набор плохо идет. Большевики да Гурда здорово мешают... Да, окромя всего, и налет подкузьмил.
Свистунов перебил:
– Ты говоришь, что ты из Среднина?
– Из него из самого.
– А где ты во время налета был?
– Я? В Стрижевских лесах. Охотился. К вечеру пришел.
– Что же мужики говорят?
– Не больно довольны твоими робятами.
– Гурда жив?
– Жив, подлец. Хорохорится.
– Чем же недовольны мужики?
– Говорят, коли злы на Гурду, так и разделывались бы с ним. А то наши здря пострадали.
– Кто же пострадал?
– Да так. Убили кое-кого.
– Много?
– Нет. Человек пять, не больше. Да я не больно все знаю. Сказываю, к вечеру пришел, не успел ни с кем и переговорить путем. А ночью – облава.
– Чем занимаешься?
– Охотничаю.
– Земля есть?
– Какая земля? Курицу выгнать некуда.
– Фамилия как?
– Андрюшка Сатана.
Свистунов вскинул голову и поглядел в упор:
– Это ты самый Сатана и есть? Как же! Романовские писали и так говорили. Что же раньше ко мне не приходил?
– Недосуг было. Да думаю, надо же кому-нибудь на селе быть да письма доставлять.
– Верно. Большевиков любишь?
– Како люблю! Вот они мне где, – и Сатана показал на затылок.
Свистунов засмеялся.
– Ничего. Мы им немало крови попортили.
Свистунов, молча, разглядывал Сатану. Вдруг он усомнился.
– Смотри, Сатана, если обманешь, – расстреляю. Ни одной минуты в живых не останешься.
– Зачем расстреливать? Мы и так на тот свет дорогу найдем.
Во время разговора Афонаська обогрелся и, сидя на пеньке в углу землянки, клевал носом. Сатана стоял, ухарски заломив заячью шапку на левое ухо, и все время сторожил сам себя, не сболтнул ли, часом, лишнего. Но все шло, как по маслу. И только когда Свистунов отпустил Сатану, он понял, чего стоило ему это первое испытание и чего это еще будет стоить.
Когда шли в другую землянку, где Свистунов велел поместить Сатану, Афонаська лениво расспрашивал его.
– К нам, што ль, пришел?
– А к кому же? Не к лешему.
– Что? Убег?
– Нет, на машине приехал.
– Чего путем не отвечаешь? Жалко, што ль? Самогон пьешь?
– Нет, нюхаю.
– Дурак.
– А мне сказывали, што тебя рябым зовут. Значит, наврали.
Афонаська раскрыл рот.
– Ты про кого же это?..
Но не кончил. Вошли в землянку, в которой Афонаська сразу лег на нары и заснул. В землянке было человек восемь. Четверо играли в карты. Один мешал что-то в горшке. Остальные лежали на нарах и курили. Так же, как и у Свистунова, в одном углу горела керосиновая лампочка. Над входом висел фонарь. Пахло онучами, потом, махоркой и самогоном. На Сатану никто не обратил внимания. Он немного постоял, потом лег на край нар рядом с Афонаськой и вскоре захрапел.
VII
Сатана сдержал слово. У бандитов – бандит: так же ругается, так же баклуши бьет. Только самогону не пил да раза два в неделю уходил не то на разведку, не то просто так. Уходил тайком, никому не сказывал. Так прожил недели две. А на третьей вдруг в бандитской берлоге стало тревожно. Ночью кто-то вырезал троих часовых и среди них рябого Афонаську. Кричали, галдели, а Свистунов хмурился и кидал исподлобья испытующие взгляды. Сатана тоже кричал и галдел. А когда дошла очередь до него итти в караул, он наотрез отказался один итти.
– Втроем пойду. Вдвоем – и то страшно. А один ни за какие мильоны. Что – мне жизнь не мила, што ли? Зарежут, как цыпленка, и ни пользы, ни толку не добьешься.
– Правильно, Андрюшка, верно, – орали бандиты. – В одиночку какой дурак пойдет! Убьют и спасибо не скажут. Втроем – все веселей. Да на троих-то не всякий и полезет.
Свистунов ходил, хмурился и все приглядывался. Думал сначала на своих, ни до чего не додумался, – и рукой махнул. Только велел Ерофееву посылать в караул по-трое.
Не выдал лес тайны, как после попойки, когда Афонаська бахвалился, что во время налета на Среднино изнасиловал двух баб, кто-то затаил в себе желанье хватить его поленом по черепу до другого, удобного часу. А вместо этого стал издеваться.
– Ну, будто двух?
– Вот не сойти мне с этого места.
– Врешь, рябая рожа!
– Чего врать-то! Спроси кого угодно. Во-первых, за исполкомом которая живет, – ту, а потом и еще одну.
У спрашивающего забилось сердце. Подумал: «Ага, значит вот кто». Овладел собою и опять начал издеваться.
– Так я тебе и поверил.
– Не веришь? Хошь докажу? Не хошь? Ладно. Мне наплевать. А будешь задаваться, можно и в морду...
Через день Афонаська ушел в часовые, и в самую глухую темень с поляны, где стояли землянки, неслышно прокралась за овраг одинокая фигура. А потом долго и тихонько выступала шаг за шагом по знакомой тропинке, сжимая в руке охотничий нож и болтая в кармане штанов наганом. Это был Сатана.
Приметил в кустах человека. Сидит и курит. Подполз сзади, всадил нож в шею, – не пикнул. Засветил осторожно спичку: ошибся – не Афонаська. А впереди из кустов:
