Морис попытался поглубже вздохнуть. Из горла вылетел слабый астматический хрип. Зловоние переполняло его ноздри, как будто он находился внутри бездонной, до предела загаженной канализационной трубы. Ему нужен был хороший, свежий воздух, будь он, черт подери, радиоактивный или нет, ведь иначе он не просто подохнет медленной смертью, хотя и своеобразной! Удушью вкупе с издевательским благоуханием этой дохлой гадины не было конца. И ведь, между прочим, кое в каких брошюрках говорилось, что четырнадцать дней вполне достаточно, чтобы радиоактивные осадки рассеялись.

Морис поднялся с койки. Голова закружилась, и ему пришлось ухватиться за столик. Ослепительный блеск лампы, работающей на бутановом газе, резко хлестнул по его налитым кровью глазам. Сдерживая дыхание, но еще больше боясь не дышать, он поплелся, шатаясь из стороны в сторону, к боевой рубке. Весь остаток сил ушел на то, чтобы вскарабкаться по нескольким ступенькам лестницы. Он остановился передохнуть прямо под крышкой люка. Все плыло у него перед глазами, он чувствовал, как буквально молят о воздухе его едва трепещущие легкие. Через несколько минут он наконец сумел поднять руку и резким толчком открыть запорный механизм.

Хвала Господу, думал он. Хвала Господу, я выбираюсь отсюда прочь, от этой дьявольской, безумной рыжей кошки! Какое мне дело до того, что там творится снаружи! Какое мне дело, кто и что еще там уцелело! Важно, что сейчас настанет благословенное освобождение из этого проклятого, вонючего сортира.

Крышка люка слегка качнулась на шарнирах и встала на прежнее место. Облако пыли осело на голову и плечи Мориса. В отчаянии он закричал. Теперь-то он понял причину страшного грохота ровно неделю назад: это окончательно рухнули развалины какого-то соседнего здания. Возможно, это был его собственный дом. И горы обломков покрыли всю землю над ним, перекрыв доступ воздуха и загромоздив спасательный выход.

Морис попытался пальцами царапнуть бетонную плиту — на ее поверхности остались лишь едва заметные отметины. Он толкал и двигал ее, но плита даже не стронулась с места. Морис оступился и кубарем скатился с лестницы, с трудом удержавшись на нижней ступеньке. С завываниями он проковылял по бункеру в поисках чего-нибудь, чем можно было прорубить эту мощную преграду. Вой его прерывался, слабел. Ножи, вилки — все, что острым концом могло врубиться в бетон, он пустил в ход. Но все без толку — бетон был слишком прочным, а его усилия — слишком слабыми.

Наконец Морис в отчаянии ударил по плите окровавленным кулаком.

Он вернулся назад в то, что отныне стало волчьей ямой. И воем ознаменовал крушение всех своих надежд. Но вой этот больше походил на тяжелый хрип — что-то вроде звука, который издает кошка, когда ее душат.

Пластиковый узел в дальнем конце убежища не пошевелился, но Морису, на лице которого слезы прокладывали дорожки сквозь пыль, показалось, что он слышит слабое, но насмешливое “мяу”.

— Никогда не любил кошек, — пропыхтел он. — Никогда.

Морис сосал суставы своих пальцев, пробуя на вкус собственную кровь, и ждал в своей личной, самостоятельно сооруженной могиле. Ему пришлось ждать совсем недолго, пока на его глаза не наползла тень, пока легкие не стали плоскими и спокойными. Но Морису это время показалось вечностью. Вечность одиночества, даже несмотря на то, что компанию с ним разделяла Мог.

Они надеялись, что будут в безопасности в этом огромном помещении, еще недавно бывшем банкетным залом отеля на берегу реки. Сейчас банкетный зал был погребен под развалинами. Они почти физически ощущали тысячи тонн бетона над своими головами, грозившие проломить потолок и раздавить их. Конечно, это должно было случиться еще тогда, когда на отель упала первая бомба, но из-за каких-то причуд в архитектуре, а возможно, из-за того, как именно обрушилось это мощное здание, потолок устоял. Упали огромные люстры, обильно усыпав миллионом подвесок тончайшего стекла тех, кто пришел пообедать пораньше. Одновременно рухнули на пол и разлетелись вдребезги почти все огромные зеркала. В нескольких местах потолок все же пробило, но обломки остального здания лавиной все громоздились и громоздились сверху, и пролеты вскоре оказались надежно запечатанными завалом. Опорные колонны банкетного зала были достаточно прочны, и почти все выдержали это давление. Мрак окутал зал почти мгновенно, а громыхание и сотрясение самой земли продолжались. Они слились с воплями, призывами о помощи, жалобными стонами смертельно раненных. И когда эта грохочущая гибель города вдруг замерла, стали слышны другие звуки.

Люди в банкетном зале, те, кто уцелел после взрыва, кто не упал без чувств, сбитый с ног падающими камнями и стеклом, кто не был обездвижен шоком — вжались в пол, кто-то заполз под столы и кресла, кто-то привалился к колоннам. Странная тишина сгустилась над ними, спокойная, бесчувственная, впрочем, не столь уж и необычная во времена массовых бедствий. И вот уже те, кто мог, поползли к беспомощным раненым, подгоняемые их плачем и мольбами. Засветился огонь зажигалок и спичек. Официант отыскал свечи и расставил их вдоль стен разоренного обеденного зала. В отблесках свечей не было никакой романтики. Нет — всего лишь возможность получить смутное представление о понесенных потерях и материальном ущербе.

Для первого открытия понадобилось совсем немного времени: никакого намека на путь к спасению из этого зала не было. Все выходы были заблокированы обломками здания, а выходящих наружу окон здесь никогда и не было. Сохранился, правда, доступ к кухонным помещениям и — как милосердие для многих — к бару. Но ни единого выхода не было и оттуда. И обеденный зал, и небольшие пристройки к нему были погребены под тысячестенным завалом. Люди оказались в ловушке, заплатив эту цену за то, что не обратили внимания на предостерегающие сирены воздушной тревоги и не бросились бежать вместе с теми, кто был не так спокоен, как они. Большинство из них, те, кого не приковал к месту всепоглощающий ужас, — тогда решили, что если уж ядерные боеголовки в самом деле вот-вот обрушатся на голову, то все равно в столице не останется ни единого места, где можно было бы чувствовать себя в безопасности. Так не лучше ли в последний раз сделать глоточек вина, в последний раз, не скупясь, отведать какого-нибудь изысканного блюда? И все это в приятном обществе, с изяществом? Кое-кто даже во время бомбежки продолжал вести непринужденную беседу. Но взрыв и его последствия развеяли все это показное жеманство. И теперь, изрезанные стеклом, искалеченные обломками, ошарашенные и до смерти перепуганные люди — те, кто еще был в состоянии, — исследовали свою цитадель, едва освещенную свечами. И кое-кому она представилась неприступным убежищем, где вполне можно было дожидаться, пока не придет помощь. Тем более что в цитадели этой было довольно съестных припасов, а для бодрости духа — обильный выбор спиртного. Для других же, настроенных более пессимистически, цитадель стала олицетворением огромной тюрьмы, из которой нет спасения. Люди быстро научились вести умеренную жизнь, заботились о раненых, пытались облегчить уход умирающим. Трупы заворачивали в скатерти и складывали — разумеется, после того, как перенесли в зал всю выпивку, в баре, всякий раз плотно запечатывая двойные двери. Было решено, что не будет предприниматься никаких попыток пробить туннель сквозь завал, пока не пройдет по меньшей мере две-три недели, в противном случае их освобождение будут приветствовать одни лишь радиоактивные осадки.

Люди знали, что драгоценный воздух все же просачивается к ним, так как пламя свечей было достаточно сильным даже спустя несколько дней после взрыва и часто колыхалось от прокрадывающегося сверху легкого ветерка. А когда через завал проникли тонкие струйки воды, все догадались, что наверху идет дождь, люди уже точно знали о существовании брешей. Потом их смогут расширить спасательные команды с соответствующим снаряжением, войти сюда и вызволить заживо погребенных. И потому все стали ждать в этом новообретенном сообществе, где титулы не имели особого значения, где богатство было бесполезным, и лишь личным амбициям суждено было уцелеть. В этом случайном сообществе не было никаких социальных, а вскоре и никаких моральных барьеров, — за исключением, правда, сексуального аспекта последних. В этом деле все же соблюдалось определенное благоразумие: приятные встречи, ценность которых все время увеличивал блуждающий поблизости и уже начинавший панибратски похлопывать по плечу призрак Смерти, назначались в самых дальних и темных уголках обеденного зала. Тем временем, несмотря на все меры предосторожности, распространилась дизентерия, властно предъявившая права на несколько жизней. Еще больше их унесло пищевое отравление, не говоря уж об алкогольном. Инфицированные раны привели к многочисленным лихорадкам. Ну и, конечно, самоубийства. Они сократили число обитателей обеденного зала еще на четыре человека. Когда по прошествии трех недель спасатели так и не появились, стало нарастать беспокойство. К концу четвертой недели припасы провианта почти истощились, тщательно сберегаемые свечи превратились в огарки, а пол покрыла вода. Тогда было решено сделать попытку пробиться наружу. Надо было прорыть туннель.