— Твой отец?.. — Никольский через плечо Арона пытался рассматривать —

— …ах, иди же! ну? — иди же, купи у него!

Никольский, обойдя Арона, приблизился вплотную к столику и стал вынимать бумажник, мельком оглядывая продавца.

Он был совсем не высок — в кого Арон вымахал? —круглолиц, выступали чуть розоватые скулы, раскосо, по-японски, прорезаны были глаза, седеющая бороденка редко текла по щекам и сбегала на грудь курчавыми длинными прядками. Голова его прикрывалось шапочкой из шелковистой черной материи — наподобие тех, какие зовутся «профессорскими», «академическими», и было на нем пальто неопределенного толка — темно-серое, в один ряд пуговиц, наглухо застегнутых под самый воротник.

— Что, папаша? — заговорил Никольский. — Поздно вы стоите! Плохо раскупают? Какая у вас?

Старик не отвечал. Только узкие глазки его моргали, поблескивали живо, и красивые дуги бровей — а! как у Арона! — поднялись вверх и на добром круглом личике появилось выражение человека, который может слышать, даже понимать, но не может отвечать словами.

— А, значит, «Известия»!

Никольский знал, что Арон с Данутой успели уже проскочить за его спиной. Но ему не хотелось уйти, не услышав от старика ничего. — Так, так, — очередная речь Никиты — на три полосы! Понятно, что не берут… Или из-за этой речи поздно привезли?

У старика отвечали как будто и глаза, и брови, и беззвучные губы, которые шевелились, одна рука протягивала газету, вторая готовилась принимать деньги, — и тут Никольский услышал: старик тихонечко распевал. Очень высокие звуки, замирая совсем и слабо возникая вновь, летали, протяжно-витиеватые, около старика.

— Рубль вот… у меня, — сбивчиво сказал Никольский. Что-то бы надо сделать для старика… — А знаете? — возьму-ка я для обоев! — ремонт у меня. Да хоть бы и всю эту пачечку, авось, довезу. Сколько тут?

Старик, ничуть не выказав удивления, ловко перебрал между пальцами стопку газет, взял рубль, вернул двумя монетками сдачу и передал покупателю пачку. Высокие тихие звуки не прерывались.

— Благодарю, папаша. Доброго здоровья!

Старик склонился в поклоне — вперед круглым верхом черненькой шапочки — и его небольшая фигурка замерла…

Сбежав по ступенькам на станцию, Никольский чуть не налетел на Арона и Дануту, ждавших у самой лестницы.

— Что так долго? — обеспокоенно спросил Арон. Взгляд его упал на толстую пачку газет под мышкой у Никольского. — Вот это да-а!.. — Арон принялся хохотать. — Ты их —выкупил?!

Дануту это тоже развеселило, и она улыбалась сдержанно.

— Чудак, — говорил Арон сквозь смех, — для него же это — ну, как бы тебе..? — занятие, что ли, приятное, понимаешь? Проводит время, работает, прирабатывает немного к пенсии, — он от этого, не думай, не устает. Ему нравится! Ай-яй-яй, вы думали, молодой человек, что обрадовали старика? А он из-за вас, бедняга, будет теперь расстроен! — И Арон по-идиотски снова захохотал.

— Бред какой-то! — Никольскому все это было не слишком приятно, он чувствовал, что выглядит комично перед Данутой. — Но быстрее продаст-то — чем ему плохо?

— Да видишь, Леня, — Арон перешел на тон сравнительно серьезный. — Мой отец всю жизнь торговал. И посадили его за торговлю. И как я думаю, когда вернулся, ему было нужно снова… для самого себя… как бы сказать?..

— Я понимаю, — тихо сказала Данута.

— Реабилитироваться — перед собой? — уточнил Никольский.

— Вот-вот! — подхватил Арон. — Реабилитироваться. — Он помолчал. Все трое вышли уже на перрон. Отходил с оглушающим воем поезд, и когда его грохот стих, Арон не то спросил, не то сказал утвердительно: — Ты пытался с ним заговорить?

— Да. Почему он не отвечает?

— В общем-то, конечно, немного тут… — Арон указал на свой лоб. — В лагере еще отец с каким-то человеком — может быть, тот был раввин или фанатик, или просто помешанный на религии — короче говоря, они дали Богу такое обещание: говорить только на языке Торы — то есть на древнееврейском. Вот он и молчит всегда. Все слышит и все понимает — но молчит. Удобно, правда? — грустно усмехнулся Арон. — Прекрасный способ жить, как по-вашему?

— Я его очень понимаю, — снова тихо сказала Данута.

— И поет — на древнееврейском? — спросил Никольский.

Арон кивнул:

— Защитная реакция. Чтобы вдруг не заговорить. Это у него защита. Ты, значит, очень ему досаждал, если уж он начал петь.

— Ну и ну… — протянул Никольский. Как там вспоминали сегодня? — нам не дано предугадать…

Настроение у Никольского вовсе упало.

— Ну и семейка, эти Финкельмайеры! — чтобы сказать хоть что-то живое, сокрушенно вздохнул он. Однако прозвучало это вымученно. — Слушайте, какого лешего вы тут торчите? — решительно сказал он. — Это мне сюда, на Маяковку. А вы валяйте-ка через Павелецкую. Счастливо! Я позвоню.

Подходил состав, Никольский пожал прохладную ладонь Дануты, тряхнул сухие костяшки пальцев Арона и быстро шагнул в вагон.

Несколько позже, под самую полночь, когда немногие парочки, еще гулявшие в этот туманный вечер вдоль «бродвея» улицы Горького, спешили в метро, чтобы успеть до закрытия станций проводиться и распроститься в подземном тепле, — некоторые из этих парочек были остановлены у здания зала Чайковского странным субъектом — на вид вполне респектабельным, но, судя по всему, малость тронутым.

— Граждане! — обращался он громко к прохожим. — Вечерняя пресса! Шесть новорожденных у итальянской синьоры и речь дорогого Никиты Сергеевича! Выдается бесплатно! Только один раз! Возьмите! Благодарю вас! Дай Бог вам много личного счастья!.. Вечерняя пресса! Итальянская мама с шестью близнецами и речь товарища Хрущева, младенцы здоровы! Хотите две штуки? Бесплатно, бесплатно, вы разве не знали? — сегодня все вечерние газеты идут бесплатно! Благодарю! Успехов в труде и личного счастья! Вечерний московский выпуск!.. Ах, у вас уже есть? Миль пардон, желаю вам праздничных будней в труде и учебе!..

Наконец, — мозги ли просветлели у субъекта, или ему наскучило его занятие, — он свернул оставшиеся газеты в довольно-таки безобразную толстую трубку и стал заталкивать ее в жерло мусорной урны у входа в метро. Итальянская мама и все ее шесть младенцев настойчиво этому сопротивлялись, они норовили вылезти из урны обратно, внезапно плюхались на землю и там возлежали по-свински в мокрой грязи…

Милиционер стоял неподалеку, решая гамлетовский вопрос «брать или не брать?»

«Смотри, смотри!..» — сказал ему Никольский мысленно. Ладно, сказал он уже себе, хватит, развлекся. И эти подыми, вот так. Уважайте труд уборщиц, дворников и продавцов газет. Что, не возьмешь меня за нарушение общественного..? Он оглянулся неприязненно на милиционера, пошел от метро — и вдруг — он приостановился и откачнулся, и переступил, и пошел быстрее и быстрее — это свое неприязненное чувство, которое вновь он испытал, вторично за этот вечер, — ведь там же, у «Националя»! — там же было! — из черной «Волги» смотрел на него тот тип — сейчас смотрел вот этот милиционер, — и то же самое чувство! — ну да, и еще где-то видел он этого типа! — да вспомнил же, вспомнил! — ах, блядь! сука, сука! — тот самый?! — иль нет?! — конечно же, тот! — на даче у Вареньки! — который вдвоем с архитектором, — книжечку Витьке совал! — да он это, он! — ах, мать же честная! — так, значит, выследил Витьку?! — так, значит, его поджидал у подъезда, пока мы… — поехал!!!? — следом за Витькой!!?! В Прибежище!?! Ах, мать-перемать!.. Что же делать, быстрее! что делать?

Он чуть было не кинулся ехать в Прибежище, однако же остановил себя, попробовал думать спокойно. Куда, на ночь глядя, нервы людям трепать? Да и что до утра случится? Те, —на черной машине, свое получили — нашли дорогу к картинам, и поначалу им этой радости хватит!

Ну и ну — вечерочек! Вино и женщины, поэты, старик с древнееврейским песнопением и — детектив впридачу.

Никольский двинулся к дому и, пока шел, бормотал, выругивался непрерывно — ассенизаторской помпой выкачивал из себя нечистоты. Легче ему не становилось. Но в теткином холодильнике он содержал бутылку «Столичной», и на нее была теперь вся надежда.