Долговязый молоденький парень, одетый во все иностранное, с сумкой SABENA через плечо, и сам похожий на иностранца-туриста, шел по одной из московских улиц. В Москве стало много туристов; еще больше стало молодых людей, которые успешно подгоняют стиль своей одежды, длинную прическу, походку и даже манеру глядеть на вас под нечто международное, эдакое американо-европейское; но все же матушка Русь, которая всегда упустит что-нибудь и сделает если и то — да не так, а если так — то не докончит, она, столичная Русь, выдает себя в этих милых юнцах и, не в обиду будь сказано, выдает себя пуще — в милых девицах… А долговязый этот паренек с женственными карими глазами, с шевелюрой вьющихся черных волос был ну совсем какой-то не наш, тем более что шел неуверенно как-то… читал названия улиц и номера домов, с любопытством осматривался. Но что иностранцу делать где-то за Серпуховкой? И обращаясь к прохожим за помощью, он говорил без акцента по-русски. И не тушевался, как цивилизованные среди варваров.

— К кому вам? — строго спросила его лифтерша, когда он вошел в кооперативную башню и чуть-чуть промедлил.

— Мне нужно в пятьдесят девятую квартиру, — с готовностью ответил он. — Вы, может быть, знаете? Никольский Леонид Павлович. Он живет в этой квартире?

— Восьмой этаж, — сказала лифтерша. И, следуя долгу своей профессии, проворчала: — Идет, а живет — не живет, не знает…

— Большое спасибо, — с такой восторженной вежливостью поблагодарил ее парень, что лифтерша глянула на него недоверчиво: «спасибо-спасибом, а вдруг ты надо мной смеешься? Все вы, длинноволосые, нынче такие… вежливые!»

Никольский среди этой летней субботы тупо бездельничал, и звонок его поднял с дивана. Кого несет? — меланхолично подумал он и прошлепал к дверям.

Никольский как следует пил. У него с этим делом в последнее время было особенно плохо. Он думал уже, что как-нибудь может сорваться внезапно, и не вытрезвителем кончится — там он уже пару раз побывал, — а зелененьким чертиком на рукаве и психушкой. Он подумал о чем-то подобном, когда вдруг возник перед ним этот парень.

— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, Леонид Павлович Никольский, — это вы, простите?

— Да, да… войдите, — прошептал Никольский хрипло, откашлялся и, как-то пятясь, пропустил его. — Вы..?

— О, я, чувствую, я, наконец, нашел… Я действительно так похож?

— Постойте… Минутку… Нет, дайте… Кто вы такой?

— Видите ли, я Бурков, Александр Бурков. Это фамилия моего отца, но… Точнее надо выразиться так: это фамилия моей матери по браку. Вы понимаете?

Парень держался непринужденно, чего Никольский никак не мог бы сказать о себе. В голове у него происходило непонятное, и из этой мешанины он выудил только одно: что впадает в маразм, рано старится, близок к распаду.

— Слушай-ка, дружок. Ты как-то это… влетел. Ну-ка, сядь. Да куда хочешь. И давай говорить… так сказать, по-порядку. Я тебя слушаю. И я как тебя буду звать — Саша?

— Если не возражаете — Алек. Я так привык. — Именно так и произнес, не «Алик», а — «Алек». Скажите на милость!

— Слушаю, Алек. А что? Недурно звучит!

— Что вы сказали?

— Я говорю, это «Алек» — очень даже неплохо звучит, хотя и малость не по-русски.

— Совершенно верно. Влияние — как там? — буржуазного Запада?

Алек весело рассмеялся, и, черт возьми, он был отличный малый, этот Алек-почти-Даглас-Хьюм!

— Так, Алек. Ну?

— В общем, то, что привело меня к вам, очень серьезно. Я должен очень волноваться, честное слово. Но я не могу! — Он опять с заразительной искренностью рассмеялся. — Сейчас может решиться моя судьба! — И снова взрыв смеха.

— Слушай-ка, приятель. Я тоже очень веселый человек, но…

Алек, который сидел, привалившись к спинке дивана, выпрямился, и лицо его сразу стало серьезным.

— Извините, пожалуйста. Я повел себя глупо. Я на самом деле волнуюсь. В общем… Арон Финкельмайер — как мне спросить? Вы можете мне что-нибудь сказать о нем?

— Так, Алек, так! — Никольский схватил его за рукав. — Ну-ну? Положим, я могу?

— Понимаете ли… Я, оказывается, сын. А он…

Голос у Алека дрогнул. Никольский встал, отошел к окну. Там, внизу, по-идиотски копошились люди. Ребром ладони он ахнул по раме, и боль тряхнула его.

Он снова сел перед Алеком.

— Арон — твой отец, — тупо повторял он и тыльными сторонами кулаков тер нещадно глаза, чтобы начать понемногу соображать.

— И как же..? Ну ладно, это потом… Где же ты..? А, ну да, ну да… Ты вот что — ты… что ты хочешь узнать? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю. Я не знаю… Леонид Павлович, я не знаю — есть он на самом деле — мой отец? — тихо, умоляюще попросил его Алек.

Он не мог дать ему отца. Если бы мог! Подох бы вот тут, вот сейчас, и пусть бы они, Арон и Алек, были оба, сидели рядом на этом диване, проклятом этом диване!

— Алек. Он ничего не знал.

— Ну конечно, он… Подождите, как вы сказали? Вы сказали — он..?

— Нет, Алек. Его нет. У тебя нет отца. Тебе сколько?

— Девятнадцать — машинально ответил Алек. В его бездонных горестных глазах восставал Арон Финкельмайер.

— Восемь лет у тебя нет отца.

Никольский помолчал, чтобы дать парнишке привыкнуть к этой мысли. И самому привыкнуть. Восемь лет… Восемь лет назад… И значит — сводилось все в одно неожиданным образом! — Мишке, сыну Леопольда, восемь, и он, этот Веркин разбойник, Мишка, тоже с тех пор без отца! Не знал отца с рождения Мишка, и этот Алек не знал. Все до мурашек похоже — и как-то иначе все — как и было у них, у Арона и Леопольда. Была там общая ниточка, была и порвалась, и все порвалось тогда разом, и оба они пропали. И вот — сыновья у обоих! Не верь тут в судьбу, в начер… в предначертание.

— Что с ним было? Вы много можете рассказать?

— И много. — Никольский вздохнул. — И ничего.

— Мне бы хотелось… если вы будете так добры…

— Да, милый, да. Я тебе все расскажу. Но пожалуй… Не думай, что из любопытства, просто, так будет лучше…

— Вы хотите, чтобы сначала я? Кто я, откуда, как попал к вам?

Чудесная улыбка у мальчишки.

— В общем, так… В общем, оказывается, я не знал отца… И не знал матери.

— Что-что?

— Это так, Леонид Павлович. С матерью все было правдой с самого начала, — с печальным юмором улыбнулся он. — Моя мать умерла при родах. Ну, не совсем… То есть они с отцом жили в тропиках, и… Ах, что я говорю! — И он с нарочитой жесткостью, будто читал анкету, стал объяснять: — Моя покойная мать, чьим мужем был советский торгпред Андрей Бурков, скончалась за границей через несколько дней после того, как я родился, она скончалась от заражения крови. Они жили в тропиках. Там с медициной было сложно.

Никольский переваривал все это.

— Почему он ее сюда не отправил рожать?

— Там была весна. То есть осень — я родился весной, а это было в Южных тропиках. И шел, you see, — Алек сбился вдруг на английский, — тропический ливень, и их отрезало.

— На какой же срок их отрезало? ты шутишь?!

— Я думаю, что мать очень долго скрывала. Мне потом, то есть недавно, отец… Вы видите, я все говорю — «отец»?

— Алек, не терзай себя, не волнуйся!

— Он мне сказал, что мать очень хотела, чтобы я был. Она очень любила моего отца, а второй — ну, мой отчим, да? — увез ее за границу, и там только она узнала, что должен быть ребенок.

У Никольского прорезалось:

— Я же вспомнил! — вскричал он неожиданно и второй раз уже схватил Алека за рукав. — Я вспомнил! Рассказывал

— Эмма!? Ну, Алек?! Ее звали — Эмма?

— Вы знали, вы? — Алек тоже схватил Никольского, и они трясли друг друга и говорили — слушая и не слушая:

— Он рассказывал — значит отец —

— Вспоминаю, она — это первая —

— Значит, отец ее помнил?

— Она же его первая любовь, понимаешь?

— Он не бросил ее, они — ?

— Ох, там было на сплошной романтике —