И все, и ничего более. Как так! А что же стало с концом света, с этим великолепным финалом после столь великолепно развернутой интродукции? Тут — глаза долу и улыбка. Неужели в расчеты вкралась ошибка, крохотная неточность в суммировании, случайная описка при копировании цифр? Ничего подобного. Расчеты были точны, в колонки цифр не закралось ни единой ошибочки. Так что же в таком случае произошло? Прошу послушать. Болид неутомимо мчался, несся, словно ретивый конь, стремясь вовремя прийти к финишу. Вслед за ним бежала мода сезона. Какое-то время шел он во главе эпохи, которой придавал свой облик и имя. Потом оба этих неутомимых скакуна сравнялись и в отчаянном галопе летели вровень, и в такт им бились наши сердца. Однако затем мода постепенно вышла вперед, на длину комариного носа опередив неутомимый болид. И этот миллиметр решил судьбу кометы. Да, судьба ее была предрешена, она раз и навсегда отстала. Сердца наши уже бежали вместе с модой, оставив сзади великолепный болид; мы равнодушно взирали, как он тускнел, уменьшался и наконец, поникший, наклонясь как-то боком, покорно остановился на горизонте, уже понапрасну беря последний поворот на своей искривленной траектории — далекий, синеватый и на веки веков неопасный. Он бессильно сошел с дистанции, сила актуальности исчерпалась, никто больше не интересовался проигравшим. Предоставленный собственной судьбе, он потихоньку увядал среди всеобщего безразличия.

Мы же, понурив головы, возвращались к будничным делам, обогащенные еще одним разочарованием. Торопливо сворачивались космические перспективы, жизнь вернулась в обычную колею. В ту пору мы без просыпу спали днем и ночью, отсыпая потраченное время. Сморенные сном, мы лежали вповалку в темных уже домах, уносимые на собственном дыхании по тупиковому пути беззвездных мечтаний. И, плывя так, колыхались — пискливые брюхи, кобзы и волынки, — продираясь напевным храпом сквозь дебри замкнутых и уже беззвездных ночей. Дядя Эдвард навеки умолк. В воздухе еще вибрировало эхо его отчаянной тревоги, но сам он уже умер. Жизнь ушла из него вместе с этим дребезжащим пароксизмом, цепь разомкнулась, и теперь он беспрепятственно вступал на все более высокие уровни бессмертия. Один лишь отец бодрствовал в темной квартире, тихо сновал по комнатам, наполненным мелодичным сопением. Иногда он открывал дверцу душника и с улыбкой заглядывал в темную бездну, где светозарным сном спал вечно улыбающийся Гомункулус, замкнутый в стеклянной ампуле, омытый светом, как неоном, уже неактуальный, вычеркнутый, сданный в архив — единица хранения в великой регистратуре неба.

После множества перипетий и превратностей судьбы, о которых я не стану тут распространяться, я наконец-то оказался за границей, в стране, о которой пламенно мечтал в юности. Исполнение мечтаний пришло слишком поздно и в обстоятельствах, коренным образом отличных от тех, которые я тогда мысленно представлял. Я оказался там не как победитель, а как жертва крушения. Страна эта, которую я воображал себе поприщем моих триумфов, стала местом жалких, постыдных, ничтожных катастроф, так что я утрачивал одно за другим все гордые свои притязания. Я боролся уже только за существование, спасал, как умел, свою жалкую лодчонку от крушения и, обескураженный, гонимый ударами судьбы, в конце концов наткнулся на этот средней величины провинциальный городок, где в моих юношеских мечтах должна была находиться моя вилла, убежище состарившегося прославленного маэстро от шума и суеты жизни. Не заметив даже иронии судьбы, сокрытой в стечении обстоятельств, я решил задержаться здесь на какое-то время, передохнуть, перезимовать, быть может, до следующего порыва жизненной бури.

Мне было совершенно все равно, куда занесет меня судьба. Очарование этой страны окончательно испарилось; измученный и нищий, я жаждал только покоя.

Вышло же, однако, по-другому. Видимо, я дошел до какого-то переломного пункта моего пути, до своего рода поворота судьбы; жизнь моя неожиданно начала стабилизироваться. Было ощущение, будто я поймал благоприятное течение. Везде, куда бы я ни обращался, я находил ситуацию, словно нарочно приготовленную для меня; люди немедленно отрывались от своих занятий, как будто меня ждали; я неизменно отмечал в их глазах непроизвольный блеск внимания, готовность услужить мне, точно по велению некой высшей инстанции. Разумеется, то была всего лишь иллюзия, вызванная удачным стечением обстоятельств, благоприятным сцеплением элементов моей судьбы в ловких пальцах случая, который вел меня, словно в лунатическом трансе, от удачи к удаче. Да у меня практически и не было времени удивляться; вместе с благоприятной чередой моей жизни пришел какой-то смиренный фатализм, блаженная пассивность и доверчивость, велевшие мне без сопротивления покориться гравитации событий. Я только-только стал воспринимать это как исполнение долго не удовлетворявшихся желаний, глубокое утоление вечного голода отвергнутого и неизвестного артиста ведь наконец-то были признаны мои способности. Из музыканта, что играет в кафе и вечно пребывает в поисках какой угодно работы, я очень быстро поднялся до первой скрипки городской оперы; передо мной распахнулись закрытые клубы любителей искусства, и я, словно давно уже имел на то право, был принят в лучшее общество; это я, который до того полупребывал в подпольном мире деклассированных элементов, среди тех, кто едет зайцем в трюме общественного корабля. Стремительно узаконились и словно бы сами собой вошли в жизнь устремления, что до сих пор вели в глубине моей души потаенную и мучительную жизнь подавленных и мятежных претензий. Клеймо самозванства и тщетных притязаний сошло с моего чела.

Обо всем этом я рассказываю вкратце, как бы для иллюстрации генеральной линии моей судьбы, не вдаваясь в частности поразительной своей карьеры, поскольку все те события, по сути дела, относятся к предыстории того, о чем я собираюсь поведать. Нет, моя удача не привела ни к каким бурным выходкам и разнузданности, как можно было бы предположить. Мной просто овладело чувство глубочайшего спокойствия и уверенности, знак, по которому я — ставший по опыту предшествующей жизни искушенным физиономистом судьбы, обостренно чутко реагирующим на любые перемены в ее лице, — с величайшим облегчением понял: на сей раз она в отношении меня не укрывает никаких коварных намерений. Так что моя удача относилась к категории, которую можно считать стойкой и основательной.

Мое бродяжье, бесприютное прошлое, подпольная убогость былой жизни отстали от меня и стремительно мчались назад, как косо вздыбившаяся в лучах закатного солнца земля, в очередной раз вынырнувшая под вечереющим горизонтом, меж тем как увозящий меня поезд, беря последний поворот, уносил меня по крутому подъему в ночь, наполняя грудь бьющим ему в лицо упругим, упоительным, чуть-чуть попахивающим дымом будущим И тут самое место вспомнить о наиважнейшем, что завершило и увенчало ту эпоху везения и счастья, — об Элизе, которую я встретил тогда на своем пути и которая после недолгого и упоительного периода между обручением и свадьбой стала моей женой.

Могу сказать, что мое счастье полно и совершенно. Положение мое в опере незыблемо. Дирижер филармонического оркестра г-н Пеллегрини ценит меня и по всем важным вопросам спрашивает моего мнения. Он стар, стоит на пороге пенсии, и между ним, попечительским советом оперного театра и городским музыкальным обществом существует негласная договоренность, что после его отставки дирижерская палочка без всяких осложнений перейдет ко мне. Впрочем, я уже не раз держал ее в руках, дирижируя на ежемесячных концертах в филармонии и в опере, когда заменял заболевшего маэстро либо когда старик не чувствовал в себе сил справиться с чуждой ему по духу новомодной партитурой.

Оперный театр относится к самым благополучным в стране. Моего жалованья вполне хватает на жизнь в достатке, не лишенного даже позолоты некоторого роскошества. Небольшую квартиру, в которой мы живем, Элиза обставила по своему вкусу, поскольку, если говорить обо мне, я в этой части не высказываю никаких пожеланий и не проявляю никакой инициативы. Зато у Элизы весьма решительные хотя и часто меняющиеся намерения, которые она реализует с энергией, достойной лучшего применения. Она постоянно пребывает в переговорах с поставщиками, доблестно сражается за качество товара, за цены и добивается на этом поприще успехов, которыми весьма гордится. Я на эти ее занятия посматриваю со снисходительной нежностью, но не без определенных опасений, как смотрят на ребенка, легкомысленно играющего у края пропасти. Какая это наивность, полагать, будто, борясь с тысячами мелочей жизни, мы формируем нашу судьбу!