В черной гуще парка, в мохнатом мехе зарослей, в массе хрупкого хруста иногда встречались ниши, гнезда глубочайшей пушистой черноты, полные суматохи, тайных жестов, беспорядочных диалогов знаками. В этих гнездах было тихо и тепло. В своих ворсистых пальто мы рассаживались там на прохладном мягком снегу, щелкали орехи, которыми изобиловали в ту весеннюю пору заросли лещины. В кустах бесшумно проскальзывали куницы, ласки, ихневмоны, пушистые сторожкие зверьки, воняющие овчиной, с удлиненными туловищами на коротких лапах. Мы подозревали, что среди них были экспонаты из школьного кабинета, которые хоть и облезли, хоть и были набиты опилками, в эту белую ночь почувствовали своим пустым нутром зов древнего инстинкта, зов течки и вернулись в родные заросли для краткой иллюзорной жизни.
Но фосфоресценция весеннего снега постепенно мутнела и угасала, и приходил черный, густой предрассветный мрак. Некоторые из нас засыпали в теплом снегу, другие нащупывали в чаще двери своих домов, ощупью входили в темные комнаты, в сон родителей и братьев, в дальнейшее течение их глубокого храпа, который им приходилось нагонять на своих запоздалых дорогах.
Ночные эти занятия имели для меня таинственное очарование, и сейчас я просто не мог отказаться от возможности заглянуть хоть на мгновение в зал рисования, твердо решив в душе, что задержусь там не дольше минуты. Однако, поднимаясь по гулкой деревянной лестнице, я обнаружил, что нахожусь в незнакомой, никогда не виданной мною части здания.
Ни малейший шум не нарушал здесь торжественной тишины. В этом крыле коридоры были шире, их устилали плюшевые ковры, во всем ощущалась изысканность. Там, где коридор заворачивал, горели маленькие тусклые лампы. Миновав один такой поворот, я оказался в еще более широком коридоре, убранном с дворцовой роскошью. За стеклянными аркадами одной его стены открывалась квартира.
Перед моими глазами тянулась анфилада комнат, обставленных с ошеломляющим великолепием. Взгляд пробегал по шпалерам шелковых обоев, зеркалам в позолоченных рамах, старинной мебели, хрустальным жирандолям и углублялся в пушистую мягкость роскошного интерьера, яркое кружение и мерцание арабесок, сплетающихся гирлянд и распускающихся цветов. В глубокой тишине пустых гостиных жили только тайные взгляды, которыми обменивались зеркала, да пугливость арабесок, бегущих вдоль стен по высокому фризу и теряющихся в лепке белых потолков.
Удивленно и восхищенно разглядывая это великолепие, я догадался, что ночная эскапада нежданно привела меня в крыло директора, к его квартире. Пригвожденный к месту любопытством, я стоял с колотящимся сердцем, готовый при малейшем шуме броситься наутек. Ведь застань меня кто здесь, как бы я смог объяснить свое ночное высматривание, свое наглое вторжение? В любом из этих глубоких плюшевых кресел, не замеченная мной, могла сидеть дочка директора и внезапно поднять над книгой глаза — черные спокойные глаза сивиллы, взгляда которых никто из нас не мог выдержать. Но я счел бы себя последним трусом, если бы отступил на полпути, не выполнив своего намерения. Тем более что глубокая тишина царила в роскошных комнатах, освещенных полусветом неопределенного времени суток. Сквозь аркады коридора я увидел на противоположной стороне огромного салона высокие стеклянные двери, выходящие на террасу. Вокруг было так тихо, что я решился. Я не видел большого риска в том, чтобы спуститься несколькими ступенями ниже, в зал, двумя-тремя прыжками промчаться по большому дорогому ковру и выскочить на террасу, откуда уже без труда можно было попасть на хорошо знакомую улицу.
Так я и сделал. Сойдя на паркет гостиной под высокие пальмы, достигающие вершинами завитушек потолка, я обнаружил, что, собственно говоря, уже нахожусь на нейтральной территории, поскольку у комнаты не было передней стены. Она представляла собой нечто вроде большой лоджии, соединяющейся несколькими ступеньками с городской площадью. Она была как бы продолжением площади, и часть мебели стояла прямо на тротуаре. Я сбежал с каменного крыльца и вновь оказался на улице.
Расположение звезд резко изменилось, все они перешли на другую сторону небосвода, но луне, зарывшейся в перину облачков, похоже, предстоял еще долгий путь, и она, погруженная в свои сложные небесные дела, и не думала пока о рассвете.
На улице чернело несколько дрожек, разъезженных и разболтанных, похожих на дремлющих искалеченных крабов или тараканов. Извозчик склонился с высоких козел. У него было маленькое, багровое, добродушное лицо. «Поедем, паныч?» — спросил он. Экипаж задребезжал всеми суставами своего многочленного тулова и покатился на надутых шинах.
Но кто в подобную ночь доверяется капризам сумасбродного извозчика? Спицы дребезжали, тарахтел кузов дрожек, а я никак не мог растолковать ему, куда нужно ехать. Он невнимательно и снисходительно кивал головой в ответ на все мои слова и, что-то мурлыча под нос, кружной дорогой вез меня по городу.
У какого-то шинка кучкой стояли извозчики и дружески махали ему. Он что-то радостно им прокричал, бросил, не останавливая экипажа, мне на колени вожжи, спрыгнул с козел и присоединился к ним. Лошадь, старая, мудрая извозчичья лошадь, мельком оглянулась и продолжала бежать мелкой рысью. Вообще эта лошадь внушала доверие, она казалась разумнее возницы. Править я не умел — пришлось положиться на нее. Мы выехали на пригородную улицу, по обеим сторонам которой тянулись сады. Сады постепенно переходили в высокоствольные парки, а те — в леса.
Мне никогда не забыть той светозарной поездки в самую светлую зимнюю ночь. Цветная карта небес выгнулась безмерным куполом, на котором разлеглись фантастические материки, океаны и моря, вычерченные линиями звездных круговоротов и течений, блистающими линиями небесной географии. Воздух светился, как серебряный газ, им было легко дышать. Пахло фиалками. Из-под снега, пушистого, точно белый каракуль, выглядывали трепещущие анемоны с искрами лунного света в нежных чашечках. Лес казался иллюминированным тысячами огоньков — звездами, которые обильно ронял декабрьский небосвод. В воздухе веяло какой-то скрытой весной, невыразимой чистотой снега и фиалок. Мы въехали в холмистую местность. Очертания холмов, распушившихся голыми ветвями деревьев, поднимались к небу, точно благостные вздохи. На их счастливых склонах я увидел большие группы странников, собиравших во мху под кустами опавшие, мокрые от снега звезды. Дорога стала круче, лошадь скользила и с трудом тянула дребезжащие дрожки. Я был счастлив. Всей грудью вдыхал я благодатную весну воздуха, свежесть звезд и снега. Перед лошадью все выше вздымался вал снежной пены. Она с трудом пробивалась сквозь этот чистый и свежий массив. Наконец она встала Я слез с дрожек. Лошадь поникла головой и тяжело дышала Я прижал ее голову к груди, в черных огромных глазах у нее стояли слезы. И тут я увидел у нее на животе круглую черную рану. «Почему ты мне ничего не сказала?» — со слезами шепнул я. — «Милый, это ради тебя», — отвечала она и стала маленькой, словно деревянная лошадка. Я оставил ее. Мне было легко и счастливо. Я размышлял, дожидаться ли мне проходящего здесь поезда узкоколейки или возвращаться домой пешком. Я начал спускаться по крутой дороге, идя сперва легким упругим шагом, а потом, набирая скорость, перешел на плавный счастливый бег, который скоро сменился скольжением, как на лыжах. Чуть-чуть наклоняясь в сторону, я мог регулировать скорость и направление спуска.
Перед самым городом я замедлил свой триумфальный бег и перешел на спокойный прогулочный шаг. Луна все еще стояла высоко. Трансформациям неба, метаморфозам его многообразных сводов во все более искусные конфигурации не было конца. В эту волшебную ночь небосклон, подобно серебряной астролябии раскрывал свой скрытый механизм и в бесконечных эволюциях демонстрировал золотистую механику колесиков и шестеренок.
На рыночной площади я встретил прогуливающихся людей. У всех у них, очарованных зрелищем этой ночи, лица были обращены к небу и посеребрены его магией. Тревога из-за бумажника полностью покинула меня. Отец, погруженный в свои странности, наверно, уже забыл о потерю, а на маму можно было не обращать внимания.
