Вот и королевич Владислав, приехал бы в Москву, принял веру православную, женился на княжне русской, перенял все обычаи наши и был бы истинно Русский царь. Об этом и вели переговоры бояре с поляками во главе с гетманом Жолкев-

ским, представлявшим короля Сигизмунда, и подписали договор о возведении Владислава на Русский престол. Вот список с него, лежит передо мной, никому не нужный и всеми забытый свиток бумаги. Я вам лишь немногие места зачитаю: королевичу венчаться от патриарха по древнему обряду; Владиславу царю чтить святые храмы, иконы, мощи и все духовенство, церковных имений не отнимать, в духовные дела не вмешиваться; на Руси не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костелам, тех же русских, кто оставит веру православную ради латинской или иной ереси, казнить смертию; жидам не приезжать в Московское государство; не переменять древних обычаев, чиновникам и боярам быть одним русским; поместья и отчины неприкосновенны; Польше и Литве утвердить с державой Русскою вечный мир; жителей из одного государства в другое не переводить; торговле между обоими государствами быть свободной; королю немедленно вывести войско из всех городов русских, королевичу же иметь с собой не более пятисот поляков; всех пленных освободить без выкупа. Да, неплохо поработали головой бояре, да и гетман Жолкевский оказался на редкость мудрым человеком, сумел подняться над узкопольскими интересами и взглянуть на дело широко. Я бы на месте бояр его на Русь сманил, поместья бы богатые пожаловал, первым воеводой сделал. Чего ему в Польше делать? А на Руси он бы развернулся на благо державе нашей.

Не его вина, что король Сигизмунд договор подписанный не утвердил и сам вознамерился сесть на Русский престол — если не дал Господь ума человеку, то с этим ничего не поделаешь. Вскоре гетман Жолкевский второй раз мудрость свою явил. Бояре, отправив великое посольство к королю Сигизмун-ду бить челом, чтобы отпустил он сына на царство, поспешили сами присягнуть новому государю и привести к присяге всех именитых жителей московских, после чего стали упрашивать гетмана ввести находившиеся при нем полки польские в Москву для предотвращения возможного бунта и для отражения нападения отрядов, приступавших под флагом Димитрия уже к самым стенам московским. Жолкевский наотрез отказался. Но бояре просили, войско, составленное наполовину из тушин-

скйх поляков, требовало, Сигизмунд приказывал, пришлось гетману подчиниться. Темной сентябрьской ночью польские войска тихо, по-воровски вошли в Москву и заняли Кремль, Китай-город, Белый город и даже Новодевичий монастырь. Я, помню, проснулся утром и только ахнул.

Жители московские присягнули Владиславу, но появление поляков встретили угрюмым и угрожающим молчанием, во вступлении же ратников в женскую обитель увидели кощунство великое и возмутились. Так же и весь русский народ — юного польского королевича, принявшего веру православную, он бы, возможно, еще и признал, но подчиниться королю польскому русские люди не пожелали. Смута разгорелась с новой силой.

Тут гетман Жолкевский третий раз поступил мудро. Он первым, не только среди поляков, но и среди бояр русских, понял, что дело королевича Владислава и короля Сигизмунда проиграно, никогда ни тому, ни другому не сесть на престол Русский. Минуло лишь две недели после занятия Москвы, а уж гетман, оставив войско, уехал прочь, чтобы более не возвращаться. Вот только зря прихватил он с собой инока Варлаама и братьев его, Дмитрия и Ивана Шуйских, унижение это великое для державы нашей, я первый возмутился.

Один за другим сходили со сцены лицедеи, игравшие главные роли в фантасмагории, называемой русской Смутой. Вот и Федор Романов сгинул безвозвратно. В тот мягкий сентябрьский денек, когда я наблюдал за отбытием великого посольства к королю Сигизмунду, вдруг как кольнуло в сердце: а ведь вижу я Федора в последний раз! (Господи, яви милость, сделай так, чтобы это был воистину последний раз!)

До сих пор я не разобрался, почему все так получилось. То ли бояре вместе с гетманом Жолкевским Федора перехитрили, то ли старый лис затеял новую интригу, но сам же и запутался в собственных сетях,

Присягнув Владиславу как новому царю Русскому, бояре

стали рядить, кого поставить во главе посольства, которое должно было призвать королевича на престол и сопровождать его в путешествии в Москву. Присудили эту честь сомнительную князю Василию Голицыну, желая, возможно, дать себе роздых от его смутьянских выходок, наушничества и беспрерывных измен. Святые отцы во главе с патриархом Гермогеном, такими же, вероятно, мыслями руководствуясь, выдвинули от себя Федора Романова. Как он не хотел ехать, просто слезами обливался! Но его ловко урезонили.

— Должен ли королевич принять веру православную до въезда в Москву? — спросили у него.

— Несомненно! — ответил Федор Романов.

— Гоже ли кому-либо совершить обряд священный крещения новоизбранного царя Всея Руси, кроме как патриарху? — приступили к нему бояре и святые отцы.

— Негоже, — ответил Федор уже не столь пылко.

— А ты у нас патриарх или кто? — поставили вопрос ребром.

— Патриарх, — пробурчал Федор, кляня, вероятно, в душе свое тушинское избрание.

Большой был мастер Федор Романов чужими руками жар загребать, но в этот раз ему самому пришлось в пекло лезть. Но и тут, воздам ему должное, он от линии своей не отступился. Владислав на престоле Русском ему был ни к чему, потому поклялся он дело уже сделанное расстроить. Кому поклялся? Мне и поклялся, о других же не ведаю. Перед отъездом Федор меня навестил, видно, и ему сердце подсказало, что больше нам не суждено свидеться. А в разговорах со мной он всегда держал себя открыто, казалось иногда, что не разговаривает он вовсе со мной, а размышляет вслух, смотря на меня как на истукана бессловесного. Тогда-то он и поведал мне, как мыслит Владислава от трона русского отвадить. Весь расчет был на глупость и жадность короля Сигизмунда, все интриги романовские на этом строились, все в эту ловушку попадались, и короли, и бояре, и худородные дети боярские, а уж сколько сами Романовы от собственной глупости и жадности претерпели — не счесть!

^Щ|УЯ? ■

\

i Хотел Федор убедить Сигизмунда, что опасно ему сына своего малолетнего в Москву отпускать, что коварный народ московский может в любой момент бунт учинить и поступить с Владиславом так же, как с Димитрием и Василием Шуйским. G другой стороны, Русь слаба и в разорении великом пребывает, королю Сигизмунду не составит большого труда подчинить ее своей воле и самому воссесть на престоле. Тут-то голова у Сигизмунда должна пойти кругом от вожделения, порвет он договор подписанный о восшествии Владислава на престол и сам к Москве рванется, не разумея, что народ русский его никогда не примет, а у державы Русской, даже и в разорении великом пребывающей, достанет сил, чтобы перемолоть его немногочисленные полки. С такими планами и уехал Федор под Смоленск, в ставку короля польского.

Что там происходило, доподлинно не знаю, но могу представить. С одной стороны, тысячное посольство русское челом королю бьет и слезно умоляет отпустить королевича Владислава на царство, с другой стороны, глава того же посольства нашептывает, что делать этого ни в коем случае не надо. Отряд польский стоит в Москве и призывает своего короля о помощи в отражении приближающихся отрядов Димитрия, а Сигизмунд в это время со всей армией стоит под Смоленском, пытаясь второй уж год сокрушить твердыню. Федор Романов по-прежнему уверяет в слабости державы Русской и обещает положить ее к ногам Сигизмунда, но от призывов к смолянам сложить оружие отказывается, отговариваясь тем, что воевода Шеин закусил удила и ничьих приказов не слушается. Сигизмунд пытается убрать хотя бы одного соперника и посылает послов в Калугу, предлагая Димитрию отступиться от Русского престола и взять в удел в Польше Гродно или Самбор на выбор, в ответ несутся издевательские слова Марины: «Пусть король отдаст нам Краков, мы из милости пожалуем ему Варшаву!» Тут и у более умного человека, чем король Сигизмунд, мозги набекрень свернутся, тем более что продолжается это не день и не два, а неделю за неделей, месяц за месяцем. Такое, конечно, только на Руси возможно, мы, русские, горазды на такие шутки, недаром говорится, что умом Русь не понять, ее