Были и другие попытки, не столь громкие, но столь же неудачные, видно, вожди были никудышные. Когда же в Москве объявился Федор Романов... Как объявился?! Очень просто — приехал, как ни в чем ни бывало, поселился на своем подворье и даже принялся спорить с патриархом Гермогеном из-за первенства. Но не это было его ближайшей целью, увидев Федора, я как-то сразу понял, что дни Шуйского сочтены. Точно,

недели не прошло, как все и свершилось, и опять без Ляпуновых не обошлось, только на этот раз романовской дубинкой был меньшой брат — Захар. Впрочем, решилось все без крови, видя силу необоримую, Шуйский согласился по доброй воле сойти с престола и принять в удел Нижний Новгород, сложил он регалии царские к ногам князя Мстиславского и переехал с женой молодой из дворца царского на свое старое подворье. Но не такую судьбу уготовил Федор Романов своему давнему врагу, не вполне насладившись местью, он приказал клевретам своим сделать с Шуйским то же, что в свое время сделали с ним самим — постричь насильно в монахи. На второй день после переворота Захар Ляпунов вместе с князьями Засеки-ным, Тюфякиным и Мерином-Волконским ворвались на подворье Шуйского, связали его и поволокли в Чудов монастырь.

Так случилось, что в тот день я сидел в келье игумена Евлампия и вел с ним беседу душеспасительную, поэтому все происшедшее наблюдал воочию.

С Василия Шуйского совлекли все одежды, оставив его в одной сорочке, и так, дрожащего, босого, с непокрытой головой, ввели в церковь. Засекин с Волконским держали его за руки, Тюфякин следовал позади, Ляпунов со слугами охранял вход в церковь. Пелись антифоны, по окончании которых Шуйского поставили перед святыми дверями и помогли сделать положенное, метнув по три раза на колени перед образом Спаса Нерукотворного и перед игуменом.

— Что пришел, брат, припадая ко святому жертвеннику и ко святой дружине сей? — спросил Евлампий, без уговоров согласный на все и ничему не удивлявшийся. В Чудовом монастыре, от близости его к дворцу царскому, чего только не происходило.

Шуйский разрыдался, более от него ничего не добились.

— Желаю жития постнического, святый отче! — подал голос князь Тюфякин.

— Воистину доброе дело и блажен выбор. Волею ли своего

разума пришел к Господу? .

— Ей, честный отче! — ответил Тюфякин.

— От обета некоего или от нужды?

— Ни, честный отче!

— Отрицаешь ли мир и жизнь мирскую? Обещаешься ли пребывать в монастыре и пощении до последнего своего издыхания?

— Ей-богу, обещаюсь, честный отче.

— Обещаешься ли храниться в девстве и целомудрии и благоговении? Сохранишь ли послушание ко игумену и ко всей во Христе братии? Обещаешься ли терпеть всякую скорбь и тесноту иноческого жития царства ради Небесного?

— Ей-богу, обещаюсь, честный отче, — в который раз ответил Тюфякин.

Затем последовало оглашение малого образа, Евлампий сказал краткое поучение, прочитали две молитвы. Шуйский продолжал рыдать в голос, но когда Евлампий сказал ему: «Прими ножницы и дай их мне», — он повиновался. После крестообразного пострижения на Шуйского надели нижнюю одежду, положили параманд, надели пояс, затем обули в сандалии и облекли в волосяную мантию со словами: «Брат наш Варлаам приемлет мантию, обручение великого ангельского образа, одежду нетления и чистоты во имя Отца и Сына и Свя-тагоДуха».

— Аминь, — в последний раз выступил Тюфякин.

К слову сказать, патриарх Гермоген не признал пострижения Василия Шуйского и упорно именовал иноком нечестивым князя Тюфякина, произносившего слова обета, но печальной судьбы Шуйского это не изменило. Да и на меня вся эта процедура произвела гнетущее впечатление. А уж если вспомнить о том, что дальше Шуйского ожидало!.. Мне сейчас даже немного жаль его, лучше бы сразу отрубили голову — и дело с концом, топор честнее ножниц.

До этого, возможно, лишь я один во всей державе нашей догадывался о замысле Романовых, но тут они раскрылись перед всем миром. Сразу же после свержения Шуйского бояре сели судить да рядить, кого на царство избрать. В этом они ни-

чем от простого русского человека не отличаются. За десятилетия прошедшие бояре, казалось бы, должны были уразуметь, что скинуть царя не штука, куда труднее утвердить нового на престоле. Или хотя бы выбрать. Тут-то Федор Романов и решил, что пришел, наконец, его час, забыв об обещаниях, данных королю Сигизмунду, отбросив призрак Димитрия, который отнюдь не призрачно владел большинством земель русских, он впервые устами пособников своих выкрикнул неожиданное для всех имя — Михаил Федоров сын Романов. В который раз тщеславие сыграло с Федором злую шутку, когда-то оно подвело его под монастырь, теперь в одночасье разорвало долго плетшиеся сети заговора. Ему хотя бы боярина Ивана Никитича Романова выдвинуть, все же человек известный, опять же внук князя Александра Горбатого-Шуйского, воеводы прославленного. Да и тот был явно не против, но Федор брата своего единокровного, но все же сводного, осадил резко — не для того он столько боролся и страдал, чтобы кто-либо обошел его родную кровиночку! Единственную — все остальные сыновья Федора во младенчестве умерли. Пусть слаб телом, умом и волей, но—любимый, но — наследник. Бояре с некоторым трудом вспомнили четырнадцатилетнего увальня, предлагаемого им в цари, и со смехом отвергли идею вздорную. Так ни до чего не договорившись, постановили созвать Собор Земский для выборов нового царя, пока же назначили совет по типу опекунского при молодом царе, чтобы не оставалась держава Русская без присмотра и опеки. Вошло в совет по обычаю древнему семь бояр, семь — число Божье: Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметьев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.

Федор Романов, конечно, не смирился с поражением, вновь принялся плести интриги, в совет опекунский пропихнул своих клевретов, вы и сами видите, что их там большинство, и еще больше раздул пожар смуты, приказав Ляпуновым с их рязанцами взбунтоваться под флагом Димитрия и, объединившись с казацкими отрядами, идти на Москву. Видно, надеялся он, что при такой угрозе бояре станут сговорчивее. Они и сговорились. Не дожидаясь приезда посланников от зе-

мель Русских, на свой страх и риск Дума боярская постановила пригласить на престол Русский королевича Владислава.

Глядя несколько отстраненно на все эти события, я не мог не признать мудрости сего решения. Ктем соображениям, что высказывал мне князь Федор Мстиславский четыре года назад, много новых добавилось. Ведь все тушинские бояре, изменившие Димитрию, первые припали к стопам Владислава, так что теперь можно было надеяться на прекращение смуты хотя бы с этой стороны. Другое дело, что тушинцы присягали Владиславу притворно, а московские бояре были настроены серьезно и решительно. Романовские прихвостни думали лишь о свержении Шуйского и сокрушении знати старой, бояре же Смотрели много дальше, они видели, что Владислав обладает наследственными правами и на польский престол, и на шведский. Смута пройдет, права останутся, и когда держава Русская вновь воспрянет во всей силе и величии, придет время эти права предъявить.

Но ведь Владислав чужой крови! Конечно, много в нем кровей намешалось, и польская, и шведская, и немецкая, но есть и наша, русская. Так что не совсем чужая, главное же хорошая, царская. С другой стороны подойдем: что есть чужая кровь для русских? Да, не любим мы чужаков, но если человек с добром на Русь приходит и не на время приходит, а навсегда, корни здесь пускает, служит честно державе Русской, то мы его за своего, за русского почитаем. Да и сам он так себя именовать начинает. И иноземцы всех людей, что на Руси живут, русскими кличут, даже и татар, Магомету поклоняющихся. А уж если пришлец проникнется светом веры истинной и православие примет, то тут мы его как брата обнимем и никогда не то что не попрекнем происхождением, но даже не вспомним о нем. Русь как котел на дворе монетном, плавят там золото и если попадет туда немного серебра или меди, то все одно золото выйдет. Да, золотой у нас народ!