Он взглянул на очередь, где стояла Марийка, и подумал: «Надо было самому пойти… А вдруг бы не хватило?.. Нехай сама угощает».
Марийка кивнула ему из очереди, и это его успокоило. Он положил деньги в карман и сел за столик.
Спустя несколько минут Марийка принесла две бутылки ситро, два стакана и несколько багдадских пряников на тарелке. Она была довольна, что сумела быстро пробраться к буфету, раскраснелась и весело сказала:
— Теперь давайте пировать.
Она налила ситро Михо и себе и крепкими зубами разгрызла твердый пряник.
— У нас здесь всегда полно, — сказала она. — Клуб маленький… Новый еще только строить будут. А людей много… И еще не все ж ходят в клуб. Есть такие, что сидят дома, в четырех стенах, и на люди не выходят. Скучно, наверное.
В словах о четырех стенах Михо уловил знакомое. Об этом не раз говорил и отец. И он смело, как человек, убежденный в правильности того, что говорит, сказал:
— Батя тоже говорит, что тесно в доме. На воздух ему хочется. Не можу, говорит, жить в доме, душно…
Марийка покачала головой и сказала с сожалением:
— Не то. Мы о разном говорим.
Она подняла к губам стакан, но не пила, а задумчиво глядела на ситро. Михо молчал, встревоженный тем, что ответил невпопад. Марийка несколько секунд помолчала, потом повернулась к Михо. Он увидел в ее глазах что-то новое, от чего ему стало еще тревожнее.
Он достал из кармана пачку папирос, собираясь закурить, но подумал, что курить в клубе, наверно, нельзя, и положил пачку обратно. Марийка, заметив это, улыбнулась.
— Я думала о вашей жизни, о цыганах… Вы из табора, что остановился в поселке?
— Да, — мрачнея, отозвался Михо.
Марийка секунду помедлила, точно размышляя, стоит ли говорить, потом сказала:
— Не нравится мне ваша жизнь…
— Почему не нравится? — спросил обиженно Михо. — Вы, может, и не знаете нашей жизни, а говорите, что не нравится.
— Не знаю… Не нравится.
Она не глядела на Михо и говорила, как будто рассуждая сама с собой.
— Вы бродите по всему миру, а я всю жизнь живу в поселке. Я в поезде никогда не ездила… В настоящем пассажирском…
— И я.
— Ну вот… И пароход я видела только в порту, издали, ни разу не ходила по палубе. И самолеты… Я и не знаю, что чувствует человек, когда он в воздухе.
Она сказала это с сожалением, даже с грустью.
— Я нигде, кроме нашего города, не была. А как будто все уже видела — весь мир видела. Ну как это объяснить?..
Она оглянулась, точно окружающее могло подсказать ей более точное объяснение.
— Как вам сказать?.. Будто вся страна — это мой дом. И все, что у других делается, — меня касается. Когда наши летчики выручали челюскинцев, я так волновалась! Как будто на льдине не чужие люди. Они же, челюскинцы, меня не знают!.. Не надоело вам?
— Нет… Говорите.
Мимо низ прошел какой-то старик, поздоровался с Марийкой.
— Как дела, доню? — спросил он нежно.
— Все в порядке, Сергей Никифорович, — ответила Марийка. — Мама уже спрашивала, чего это вас долго нет.
— Зайду на днях, — ответил старик. — Дела разные, замотался.
Он пошел к буфету.
— Это Сергей Никифорович Клименко. Сварщик наш, с завода. Самый близкий друг моего отца был… Умер папа, — добавила она с грустью и замолчала.
— Это плохо, — с участием отозвался Михо.
— Да, плохо, Михо, — сказала она. — Хороший был у меня отец. Настоящим другом мне был…
Она помолчала минуту — две, потом продолжала:
— Недавно мы написали письмо Николаю Островскому. Вы читали его книгу «Как закалялась сталь»?
— Не читал, — смущенно ответил Михо.
— Ничего, прочтете, — сказала Марийка уверенно. — Островский — тяжело больной человек, слепой, говорят, парализованный. А пишет книги… Ну вот, написали мы ему письмо — ребята нашего цеха написали, и я тоже подписала… Благодарили его за хорошую книгу. Послали письмо в Сочи, а ответа, думаем, не получим. Ему, рассказывают, дощечку сделали с вырезами, и он на ощупь по этим вырезам, как по линейкам, пишет. Трудно как! Ну, думаем мы, хорошо, если сестра прочтет ему наше письмо, — пусть почувствует, что он не один, что у него везде друзья. И вдруг получаем письмо, на конверте написано обыкновенным почерком, штемпель «Сочи». Разорвали мы конверт. А на листе бумаги… Крупный, такой неровный почерк, как пишут дети… На пол-листа письмо. Сам Островский писал! Пишет, что очень обрадовался нашему письму, работает над новой книгой, желает нам успехов в жизни. «Очень хотелось бы, — пишет, — каждому из вас, дорогие друзья, крепко пожать руку…»
Марийка замолчала, словно подводя итог тому, о чем рассказала.
— Вот об этом я и говорила… Живу я в поселке, далеко и от Ледовитого океана, и от Сочи. И выезжать никуда не выезжаю. А получается, как будто я везде была и всех знаю… А у вас?
Михо задумался. Какое-то незнакомое чувство поднялось в нем. Недавно, когда они танцевали, Марийка казалась ему совсем близкой, словно ничто их не разделяло, и все было понятным, а теперь он чувствовал, что она ушла далеко и, если не сделать чего-то важного, решительного, никогда больше не вернется она.
Глава шестая
В течение следующей недели Михо несколько раз приходил в клуб, но Марийки не было. Однажды, проходя мимо открытой двери библиотеки-читальни и видя, что там почти никого нет, Михо набрался храбрости и вошел. Он постоял некоторое время у двери, потом, заметив, что женщина, сидящая у стола с книгами, вопросительно глядит на него, подошел к ней.
— Вы хотите почитать? — спросила она.
— Да.
— Вы у нас первый раз?
— Да.
— Пойдемте я вас устрою.
Шурочка проводила Михо к небольшому столику и зажгла лампу под зеленым абажуром.
— Здесь вам будет удобно, садитесь, пожалуйста. На том столике у нас свежие газеты и журналы.
Михо все еще не решался попросить книгу, о которой ему говорила Марийка.
— А можно взять книжку Островского? — спросил он нерешительно и, как будто оправдываясь, объяснил: — Знакомая одна рассказывала про эту книгу, говорила, что очень интересная.
— Вам Александра Николаевича Островского или Николая?
Михо растерялся.
— Не знаю… Того, что слепой.
— Ага, хорошо. Вы хотите прочитать «Как закалялась сталь»?
— Да.
Шурочка объяснила Михо, что, если он будет читать здесь, в читальне, она сейчас принесет книгу, а если желает взять с собой — тогда надо записаться в библиотеку.
— Вы у нас на заводе работаете? — спросила она.
Михо стало неловко, и он пробормотал:
— Нет… еще не работаю.
Слово «еще» вырвалось само собой, но, произнеся его, Михо почувствовал себя спокойнее, точно оно уже давало ему какие-то права.
Шурочке пришелся по душе этот парень. «Цыган пришел за книгой, — пронеслась мысль. — Надо бы ему помочь. Шут с ней, с книжкой, даже если не вернет; уплачу в крайнем случае». Но вспомнила сердитые нотации заведующей и сказала:
— Вы посидите, почитайте пока свежий номер заводской газеты, а я сейчас выясню.
Михо взял газету и, сев за стол, огляделся по сторонам. Он увидел в другом конце комнаты какого-то старика, развернувшего газету. Михо тоже развернул газету и прочел слова, набранные крупными буквами: «Народная интеллигенция».
В статье рассказывалось о пареньке, который несколько лет назад приехал из деревни и поступил на строительство завода землекопом. Старый рабочий обучил его профессии бетонщика; потом, когда завод построили, паренек приобрел новую специальность — «машиниста пильгерстана». Михо не понял, что это означает, но продолжал все с большим увлечением читать. Дальше рассказывалось о том, как паренек учился, как помогали ему товарищи…
Михо так увлекся, что оглянулся лишь после того, как Шурочка окликнула его второй раз, тронув за плечо.
— Пойдемте, товарищ. Я заполню формуляр, и вы получите книгу, я договорилась.
Она подошла к своему столу, вынула из ящика плотный синеватый листок, сложенный вдвое, написала на нем цифру «3260», потом обратилась к Михо:
